Вадим Месяц - Пани Малгожата

Я забыл, что бывают такси,
трактора, трамваи,
что достаточно попросить —
и тебя подбросят.
Но меня подхватила
фортуна моя кривая,
что еще молодая,
но тоже под дуру косит.

Я рыдал как ребенок,
поскольку я был ребенком.
И от холода ни на копейку
не стал умнее.
Я шагал по сугробам,
булыжникам и воронкам,
что от позднего вечера
стали еще темнее.

Бесконечно тянулась
в соседском саду ограда.
И за каждым забором
рычала собака злая.
И я дом свой забыл,
и забыл, что мне в доме надо.
Детство – трудное время.
Никому его не желаю.

По праздникам слаще вода.
Лучисто пылают лимоны.
Но крадучись как никогда
в прихожей таятся шпионы.
За пазухой прячут ножи,
обрезы и шашки тротила.
Молю тебя, мама, скажи,
где ходит нечистая сила.
Мы скрутим руками ее,
закроем в холодном амбаре.
Исполнив желанье твое
огонь разведем в самоваре.
К нам в гости идет Дед Мороз,
не ряженый, а настоящий
От дыма его папирос
лимоны становится слаще.
Он в прошлом году серебро
похитил тайком из буфета.
Но мы будем помнить добро.
И ждать продолженья банкета!

Город – административная единица.
Это знают Иван и его девица.
Это знает Василий, чья хата с краю.
Только я, дурачок, ничего не знаю.

Я в жилом помещении не обучен
обитать. Я привык к квартире.
Мой подход к мирозданию ненаучен:
ничего не жарю на комбижире.

Для супруги я чокнутый марсианин,
понимающий только свисток и выстрел,
ибо слух мой воистину филигранен,
только глаз от печали погас и выцвел.

Я владею динамикой оскуденья.
Что мне беккет, когда я и сам как беккет
Я лохов развожу на ночное бденье,
непонятный, но очень изящный рэкет.

Деградирую вместе с культурой жанра,
приравняв красноречие к пустословью,
если вижу пожар, то бегу пожара,
а увижу любовь, то займусь любовью.

Мы вернемся всецело в одну утробу,
наш диагноз торжественно подтвердился:
кто несмело подходит к чужому гробу,
в свой ложится, как будто бы в нем родился.

Нельзя приехать к другу
сказать «не умирай».
Планеты мчат по кругу
и неподвижен рай.

Твой друг тебя услышит —
сегодня не умрет,
губу в ответ оближет,
и приоткроет рот.

Под каменного люстрой
над бедной головой
он испытает чувство,
что в дом вошел конвой.

И он услышит вьюгу,
и скрипнувший сарай.
Мы вытерпим разлуку
и беспредельный рай.

Пустынно там, как в доме,
где я стою сейчас,
в кубическом объеме,
где свет давно погас.

Пару раз в своей жизни я опасался спиться,
один раз на Манхеттене, другой – в Москве.
Я смотрел на женские бюсты, зады и лица,
и меня не занимали мысли о сватовстве.
Я не заморачивался этим вопросом,
но его отсутствие означало провал
окаянства, присущего юным грезам,
когда влюбляешься навечно и наповал.
Это был знак утраченного интереса
к жизни, славе, рискованному пути.
Я был лучшим. Иначе – какого беса?
Я могу разговеться, раскланяться и уйти.
Два раза за жизнь человек, опустивший руки,
чувствует, как и куда его снег несет.
Надежда рождается в крике и ультразвуке.
Она разгоняет людей, чтоб уронить на лед.
Если ты теперь никому не нужен,
это не означает, что ты злодей.
Кто-нибудь тебе приготовит ужин.
На свете много людей.
Есть такие, что считают меня пропащим.
Им лучше играть в нарды и домино.
А я очевидно сыграю в ящик,
когда в детской комнате
вдруг разобью окно.

Мертвая и живая вода,
пролитых за лето дождей,
может разлучить навсегда
мертвых и воскресших людей.
И они покинут свой дол,
и заселят город большой.
А Господь вершит произвол.
И стоит у нас над душой.

Вас ожидает Годо на пятой платформе.
Посмотрите ему в глаза,
но из рук не берите цветов.
Они не ядовиты, и радиация в норме.
Но их лучше вернуть обратно
в город Ростов.
Уборщица в фартуке красном
им будет рада,
их очень полюбят банщица и швея.
И к телу прижмется цветущая эта награда,
излечивая от псориаза и лишая.
Цветы отвратительны только на вид,
но в деле
они бывают незаменимы как финский нож.
Они молчаливы в дороге, нежны в постели,
им не надо снимать в прихожей
грязных калош.
А вы снимите калоши, повесьте шубу,
она как и шапка, вам чудовищно велики.
Я полюбила Годо, а он обожает Любу,
потому что та носит
оранжевые чулки.
Она живет в Таганроге, а я – в Ростове.
На свете много прекрасных таких городов.
Но никто так ужасно не хмурит брови,
как Годо, увидев поля
увядших цветов.

Твои длинные рукава
разлетелись над головой.
И состарилась голова,
обросла полевой травой.

Гельдерлин в голубом пальто,
в красном фраке Мишель Фуко,
не поверю я ни за что —
что дышали вы так легко.

Мама, твое пальто оказалось холодным.
И зима пробрала меня до самых костей.
Я перестал навещать детей в детском доме,
не ходил к проституткам.
Каждый вечер я сидел на кухне и колотил
молотком орехи.
Ел их горстями, делал торт, варенье, добавлял орехи
в мясные блюда.
На меня жаловались соседи, но я отвечал,
что у меня евроремонт.

Так я и провел эту зиму.
В грохоте грецких скорлупок.
В воспоминаниях о тебе.
Жаль, что так получилось.
Очень жаль.
Ведь мог совершить паломничество на Новый Афон,
жениться на мадмуазель Поваровской,
зарубить топором старушку-процентщицу
и разбогатеть.

Не все потеряно, мама.
Скоро – весна.

Рассветы в решето
ныряют с головой.
Я сказочно никто,
божественно не твой.

Вода умеет пить.
Огонь умеет есть.
Мне не на что купить
божественную лесть.

Разбитое трюмо
мелеет как река.
Прочитано письмо
на днище сундука.

У ягодных болот
линяет красный мех.
И солнечный пилот
в когтях несет орех.

Цепенеют тени веток.
Солнце рвется из сетей.
У соседей и соседок
нет ни внуков, ни детей.

Их никто не вспоминает,
теплых шапок не плетет.
Если встретит – не узнает,
на могилу не придет.

Дым спускается в овраги,
пар клубит из полыньи.
Только кошки и собаки
члены их большой семьи.