Вадим Месяц - Пани Малгожата

Только кошки и собаки,
только желтые цветы,
оживляют их бараки
в час кромешной темноты.

Желтые цветы освещают дом,
тяжесть темноты разорвав с трудом,
будто мудрецы вышли на народ,
жадно как птенцы раскрывая рот.
Я вас задушу от дурной любви,
Голова в дыму, храмы на крови.
Старый георгин, одноногий брат,
глупый андрогин праздничных утрат.

В твою Сорбонну не приходит поезд.
И ты годами ждешь велосипед.
Я старою фуфайкой укроюсь,
а ты возьми мой довоенный плед.
Уснем на рельсах. Привыкать нам что ли
к рассветной стыни в дымке голубой,
и сладкому излишку давней боли,
который многим больше нас с тобой.
Когда червива середина лета,
но кожа жизни выспренно нежна,
стащи из привокзального буфета
бутылку суррогатного вина.
Мы не сильны в притворных откровеньях,
и даже счастьем мы пренебрегли.
Но яблоки на девичьих коленях,
пылают как горящие угли.

Женихи разноцветные как леденцы,
заводные игрушки и блюдца,
от корицы и от цветочной пыльцы
в Лиге Наций швейцарцы смеются.
Дирижабли гондолу на пузе несут,
словно тучи тяжелую грыжу.
Я тебя призову на неправедный суд,
но назло никогда не обижу.
Рыбы в озере меньше, чем на небе звезд,
но гольцы, окуньки и форели,
на лету без наживки цепляют внахлест,
чтобы их на огне обогрели.
Миролюбие это – народов черта,
и мотивы философа Канта
полюбились, хотя не понять ни черта
с проституткою на эсперанто.
Мы решили навек запретить наркоту,
нищету и торговлю рабами,
но ораторы камни таскают во рту,
и скрипят недовольно зубами.
И народы гурьбою уходят на фронт.
Стало пусто в старинной Женеве.
Это я в исполняю бодрящий экспромт,
посвященный Адаму и Еве.

Натянутой струной рыбачьей лески,
врезаясь убегающим в кадык,
прощальный день разрезал этот миг
на равные счастливые отрезки.
В одном еще клокочет детский крик,
в другом шуршат военные повестки,
а в третьем новоселы и невестки
журчат словно по камешкам родник.
Храни любую радость про запас,
она тебе в могиле пригодится.
Свернется на груди твоей как птица,
вернув душе спасительный экстаз.
У бесконечно малых величин
есть притяженье, а не протяженность,
в нем-то и скрыта злая отрешенность
в глазах у веселящийся мужчин.

Фатима, он рассыпался как горох.
Он – бильярдный шар, не попавший в лузу.
Он – во влажном лесу отлежалый мох
что скатался в клубок по живому пузу.
Магомет, столько бродит в стволах свинца,
вы стреляли, а я в темноте рожала.
Близнеца близнецом и за близнеца,
а последнего на руках держала.
Фатима, нет греха в том, что есть Аллах.
В том, что есть правота в острие кинжала.
Если женщина восклицает вах,
на ее языке проступает жало.
Магомет, есть рука и не знаю чья,
но она не твоя и она сильнее.
Я младенцев складываю у ручья.
Я иду к деревьям и цепенею.

Глаза сияют в черных гнездах:
десятки глаз, мильоны глаз.
Звезда их ест, их режет воздух,
их травит веселящий газ.
Глазаста жизнь, и смерь глазаста.
И все, что есть – всего лишь взгляд.
И в том триумф Екклесиаста,
что строил рай, а видел ад.
Мы видим мутные глубины,
едва ли различая в них,
кто в них воистину любимы,
а кто изъяты из таких.

И вот они выходят из воды,
и тянут за собой гнилые сети
болотных трав и варварских соцветий,
налипших на высокие зады,
они молчат подобно палачам,
когда на солнце смотрят исподлобья,
во взгляде брезжит искренность холопья,
и неспособность к жестам и речам,
на солнцепеке стадо тяжелей,
и все понурей выправка коровья:
под палубу заполненные кровью
рыдающие трюмы кораблей.

К мирскому не приучено труду,
больное сердце село на измену
вливая литры света в темноту,
как молоко в натруженную вену.
Тьма это – яма, в ней не видно дна.
И спящего в колодце рудокопа
не разглядеть подруге с бодуна
без зоркого как птица телескопа.
А нам то что? Мы рождены во тьме.
Наощупь мы знакомимся в подъезде,
и числа семизначные в уме
перемножаем порознь и вместе.

С тяжелой книгой встану на весах,
туман вдохну и горестно застыну.
И медики с цветами в волосах
дышать мне будут в сгорбленную спину.

На пальцах сосчитают позвонки,
и кетчупом залапают страницы!
Чем ниже в вашем доме потолки,
тем чаще в этот дом влетают птицы.

И мне не страшен ужас навесной,
холщовый сумрак тесной кубатуры.
Мои друзья по-прежнему со мной:
масоны, прыгуны и трубадуры.

Тебя ждет лес, а ты стремишься в храм.
Господь велик, но ты идешь к народу,
который кое-как прикрывши срам
бежит гурьбой в тропическую воду.

Верни мне хладность вечной мерзлоты,
дай непреклонность раскаленной лавы,
достань из кос засохшие цветы,
что с треском преломляют костоправы.

Презренье нам наградою за труд,
а вместо свадьбы теплая могила.
Как я смогу унять священный зуд,
чтоб стать покорным тружеником тыла?

Мы боимся больших вещей,
и высокой как дом травы,
Пересмешники овощей,
сердцееды сырой халвы.

В нашем доме стоят часы,
словно стражники на часах.
И от взгляда дрожат весы.
И песок золотой – в глазах.

Я люблю тишину в печи,
где хранится холодный прах,
и безмолвие саранчи,
что парит на семи ветрах.

Черный кот на коленях спит,
мой любимый угрюмый кот.
От старинных как мир обид
не мурлычет который год.

И я вместе с котом молчу,
его душу укравший вор.
И предательскому лучу
не даю пройти между штор.

В шелушении рыбьего серебра,
в шевелении цитрусовых теней
рассыпается сланцевая гора,
и улитка становится все сильней.
Мародерство – профессия сорванцов,
что заимствуют таинства у святынь,
потрошат закрома мировых отцов
и латунь переделывают в латынь.
На ветру безъязыком леса шумят,
смертный воздух колышется как вода,
одомашненный тутовый шелкопряд
над работою трудится без труда.
Облетает оранжевая пыльца,
и отравленная разговором кровь
растворяет обманутые сердца,
вымывая наружу твою любовь.

Сбросит беленькая птичка
пепел с сигарет.
Есть старинная привычка
а отмычки нет.
Есть серебряная ложка
с каплей молока.
В подворотне – неотложка.
В небе – облака.