Илья Эренбург - Запомни и живи

Но Господь обрел в этом пепле
Живой огонь и глаза затеплил,
Разъятые жалостью, дымом, гарью —
Огромные, темные, карие. [116] Екатерина Оттовна Шмидт (1889–1977) — первая жена Эренбурга, мать его дочери Ирины.

Жил бы в Ливнах, в домике с маленькими оконцами,
Ездил бы на богомолье к Тихону Задонскому [117] Тихон Задонский — епископ Воронежский Тихон, причисленный в 1885 г. к лику святых, в 1781–1783 гг. жил в Задонском монастыре. .
На праздниках кутил бы в Москве с пьяной ватагой.
(В лучших ресторанах первого разряда!)
Но февральские сумерки у Вандомской колонны
И огни кафе жалят веки бессонные.
Маркизы Ватто [118] Антуан Ватто (1684–1721) — французский живописец, мастер галантных бытовых сюжетов. и амуры из вилл Фраскати [119] Виллы Фраскати — расположены во Фраскати неподалеку от Рима. ,
Ах, если бы жить, но немного иначе.
Вспоминает, на миг степенеет и кается,
Читает Булгакова [120] Сергей Николаевич Булгаков (1871–1944) — философ, экономист. или Бердяева [121] Николай Александрович Бердяев (1874–1948) — философ. .
Карие глаза, добрые, бабье лицо — исступляться нечего.
Слабость его, и твоя, и моя — человеческая… [122] Тихон Иванович Сорокин (1879–1959) — литератор, искусствовед, друг Эренбурга, второй муж Е. О. Шмидт.

Были слоны из кипарисового дерева,
Из бронзы, из кости, еще из чего-то.
Не помогли амулеты — маленькие слоны,
Не помогли даже рифмы «Ленотра и смотра» [123] Ленотра и смотра — рифмы из стихотворения Инбер «Раны Версаля». …

Вижу вас — вечно новая шляпка
И волосы ветра полны.
Голос капризный, лукавый:
«Где вы? Скажете еще! Неправда…»

Не помогли амулеты.
Испить вам дано Жизни думы и годы —
Не хмельную печаль, не чужое вино [124] … не хмельную печаль, не чужое вино … — намек на образы первой книги Инбер «Печальное вино» (1914), которую Эренбург помогал выпустить, когда Инбер уехала лечиться. ,
Только холодную воду. [125] Вера Михайловна Инбер (1890–1972) — поэтесса, знакомая Эренбурга по Парижу.

Люблю твое лицо — оно непристойно и дико,
Люблю я твой чин первобытный,
Восточные губы, челку, красную кожу
И всё, что любить почти невозможно.
Как сросся ты со своей неуклюжей собакой [126] Как сросся ты со своей неуклюжей собакой — Эренбург вспоминал: «Скульптор Цадкин появлялся в рабочей спецовке, его сопровождал огромный датский дог, славившийся крутым нравом» (9)(1,144). ,
Из угла вдруг залаешь громко внезапно,
И смущенно глядишь: «Я дикий,
Не комнатный — вы извините!..»
Но страшно в твоей мастерской: собака,
Прожженные трубки, ненужные книги и девичьих статуй
От какого-то ветра загнутые руки,
Прибитые головы, надломленные шеи, —
Это побеги лесов дремучих,
Где кончала плясать Саломея…
Ты стоишь среди них удивлен и пристыжен —
Жалкий садовник! Темный провидец! [127] Осип Цадкин (1890–1967) — французский скульптор, выходец из России, парижский приятель Эренбурга.

Елей как бы придуманного имени
И вежливость глаз очень ласковых.
Но за свитками волос густыми
Порой мелькнет порыв опасный
Осеннего и умирающего фавна.
Не выжата гроздь, тронутая холодом…
Но под тканью чуется темное право
Плоти его тяжелой.
Пишет он книгу,
Вдруг обернется — книги не станет…
Он особенно любит прыгать,
Но ему немного неловко, что он пугает прыжками.
Голова его огромная,
Столько имен и цитат в ней зачем-то хранится,
А косматое сердце ребенка.
И вместо ног — копытца.

Пляши вкруг жара его волос!
Не пытай, как он нес
Постами
Этот легкий звенящий пламень.
Но иди домой и отдай подруге
Один утаенный уголь.
Когда же средь бед и горя
Он станет уныл и черен,
Скажи, но только негромко:
«Прости, я сегодня видел Бальмонта…»

Ты сидел на низенькой лестнице,
Модильяни.
Крики твои буревестника,
Улыбки обезьяньи.
А масляный свет приспущенной лампы,
А жарких волос синева!..
И вдруг я услышал страшного Данта —
Загудели, расплескались темные слова.
Ты бросил книгу,
Ты падал и прыгал,
Ты прыгал по зале,
И летящие свечи тебя пеленали.
О безумец без имени!
Ты кричал: «Я могу! Я могу!»
И четкие черные пинии
Вырастали в горящем мозгу.
Великая тварь —
Ты вышел, заплакал и лег под фонарь.

Ты смеешься весьма миловидно и просто,
И волосы у тебя соломенные.

Ах, как больно глазам от известки
Заплясавших, задрыгавших домиков!
Жарко три дня подряд.
Что ж, купайся, пей лимонад!
Нет, лучше у горячих стен
Потанцуй под «Кармен»,
Потанцую, подурачусь, покричу —
В домике оставил я трескучую свечу!..

Но болезное святое дитятко
Не потерпит никакой беды,
Чтоб залить огонь, у Бога выпросит
Маленькую капельку воды. [128] Маревна — Мария Брониславовна Воробьева-Стебельская (1892–1984) — художница и мемуаристка, парижская подруга Эренбурга, Волошина, Савинкова, Диего Риверы и Цадкина.

Лицо подающего надежды дипломата,
Только падают усталые веки.
(Очень уж гадко
На свете!)
О силе говорит каждый палец.
О прежней.
И лишь порой стыдливая сентиментальность
Как будто брезжит.

Ах, он написал очень хорошие книги,
У него большая душа и по-французски редкий выговор.
Только хорошо бы с ним запить,
О России пьяным голосом бубнить:
«Ты, Россия, ты огромная страна,
Не какая-нибудь маленькая улица.
Родила ты, да и то спьяна,
Этакое чудище!..» [129] В. Ропшин — литературный псевдоним Бориса Викторовича Савинкова (1879–1925).

Горбится, мелкими шажками бежит
Туда и обратно.
Тонкие пальцы от всех обид
Скручены как-то.
Раздумчивый глаз
И усмешка:
Кое-что знаю про вас,
Все мы здешние. Все мы грешные!
Жизнь нелегка,
И очиститься нечем.
Убьешь паука —
Отойдешь и повесишься.
Поглядит и бежит куда-то —
Туда иль обратно.
И, отвисшие, к ночи засохшие
(От молитвы иль только от старости скрытой?),
Жадно ловят комнатный воздух
Губы семита.

Приходили четыре безногих солдата.
Пили горькое пиво.
О лихих, о далеких атаках
Говорили лениво.
Говорили, смотрели
На женские прелести.