Арсений Тарковский - Судьба моя сгорела между строк

Он писал: «клинописная память моя»… Как много он знал! Как много помнил! Он интересовался: иностранными языками, статистикой, политической экономией, математикой, физикой (особенно — акустикой), историей, современной политической жизнью, астрономией, судебной психиатрией, психологией сновидений, медициной, географией, эстетикой, философией, химией.

Когда-то я был самым юным, где бы я ни был. Теперь часто, слишком часто — я старше всех. Когда я познакомился с Шенгели, он был еще очень молод. Но, само собой разумеется, — он всегда был старше меня. И если мне приходилось трудно, я спрашивал у него совета и он всегда давал мне единственно верный совет. Я многому пытался научиться у него и во многом ему обязан Когда он умер, я, так же, как и многие знавшие его, был потрясен этой странной нелепостью, причинившей такую боль… Конечно, нужно издать все его стихотворные работы, опубликовать его научные сочинения. Но то, что было в нем помимо стихов и науки, — весь он с могучим и гармоничным аппаратом его жизненности для меня бесспорно значительней не только его стихов, а вообще любых стихов, как я ни привержен стихотворческому делу. Шенгели был, если мне позволено сказать так, — стихотворней любой поэмы, какую можно было бы о нем написать. Я говорю это для того, чтобы хоть как-нибудь выразить его сущность, которая так необходима была для нас и утрата которой так тягостна. Мне хотелось бы, чтобы у всех молодых людей, ищущих ключа к искусству или науке, был свой Шенгели — без него так трудно!

1958 [22] Тарковский Арсений. Собрание сочинений. Том 2, с. 183. (?)

Итак, в 1925 году Тарковский становится слушателем Высших литературных курсов. Вот что написала о них писательница Наталья Владимировна Баранская:

«Курсы были вечерними, платными, но не отличались такой высокой постановкой дела, как, например, Высшее техническое училище, тоже платное, и вряд ли могли соперничать с литературным факультетом МГУ. Однако именами преподавателей курсы гордиться вполне могли.

В преподавательском составе удивительным образом сочетались старая профессура, отвергаемая за «реакционность», и молодые литературоведы, осуждаемые за «формализм». Сочетание двух направлений — исторического и искусствоведческого — оказалось благотворным для слушателей: история литературы и теория литературы позволяли смотреть на предмет изучения с двух позиций и видеть его многомерно. А снижала уровень обучения слабая постановка дела, а может, этот уровень не мог быть иным при своеобразном «контингенте» слушателей. Платные курсы были открыты для всех желающих, независимо от возраста и интересов» [23] Баранская Наталья. «Странствие бездомных». Москва, 1999. .

Вместе с Арсением Тарковским на первый курс поступили будущие поэтессы Мария Петровых и Юлия Нейман, дружба с которыми сохранилась на всю жизнь; Виталий Головачев, муж Марии Петровых; будущие писатели — автор «Розы мира» Даниил Андреев, Роберт Штильмарк (Из этого короткого списка — последние трое были репрессированы.)

Хочется привести замечательное письмо писателя Роберта Александровича Штильмарка, автора романов «Наследник из Калькутты» (написан в лагере), «Горсть света» и многих других произведений, который начал учиться еще в Брюсовском литературно-художественном институте, а после его закрытия некоторое время посещал занятия на Высших литературных курсах.

« 25 ноября 79 .

Дорогой мой Асинька!

Давно не видел тебя в лицо, но всегда о тебе думаю, и, если бывает кругом тишина, читаю то твое, что у меня есть. Стихов этих я скорее боюсь, боюсь боли, ими вызываемой, боюсь памяти, ими тревожимой, и вполне уверен, что творимы они силой не человечьей, а только через избранника-человека. Я вижу тебя юным, горячим, таким, каким запомнил, вернее, врезал тебя в уме, когда ты в аудитории пылко защищал неправедно оскорбленного поэта. Был ты тогда прекрасен, и помню я только тебя и твои слова: «Мною говорит только мое негодование, мое возмущение!» Таким ты у меня и возникаешь при звуке твоего имени…

Вчера мой старший сын (его мать тоже была избранницей) Феликс, биолог и ученый, читал мне отрывки из твоей беседы с каким-то журналистом о Булгакове. «Мастер и Маргарита» меня, как и всех, поразили живым ощущением той и той «среды», нашей и Древней Иудеи, передачей, например, звуков дождя на Иерусалимской лестнице, по мраморам и плитам дворца, но неприемлемость центральных обоих образов, сниженность до представлений обывательских, кощунственных, тяжело меня мучила. Было удивительно услышать эти же мысли в твоей формулировке, притом не в письме, не в беседе, а в журнальном высказывании. Исполать тебе! И очень верным представлялось побочное замечание вскользь о снижении Пастернаком шекспировских лучших мест. Насколько выше я ценю, например, переводы Анны Дмитриевны Радловой, несмотря на их кажущуюся грубость. Она соответствует оригиналу, сколько я ни пробовал сличать тексты! Она придерживается совета лорда Парси, насчет «языка паркетных шаркунов» и крепким словом «выражается, как настоящая британская леди»! Но в местах высших переводчица умеет не снижать их, а лететь, парить на той же шекспировской высоте.

А теперь еще о впечатлении о «Зеркале»… (Моя жена), увидев… фильм, прониклась таким чувством, будто до этой картины вообще не было кинематографии, ибо ничего, более глубинного, проникновенного и волшебного она на экране не видела…

…А когда я приехал на свою дачу в Купавне, где надеялся отыскать кое-что архивное, личное, то нашел это все выброшенным на пол, и поверх битого стекла, мусора и моих черновичков лежала твоя телеграмма с добрыми словами поздравления к моему семидесятилетию. Никто мне и не намекнул, что среди пришедших мне писем и телеграмм была и твоя! Я схватил ее с пола, поцеловал и… уехал оттуда навсегда. Очень немногое взял с собою, что вместила и без того полная седоками «Волга».

Спасибо тебе за эту телеграмму, а выразить то, что ты для меня значишь вообще, с самых восемнадцати лет — я не могу. Я просто тебя люблю и с первых лет моего с тобою знакомства знаю твой удел, только не был уверен, даст ли судьба тебе развернуть весь твой дар, стоим ли мы его, современники, убережем ли. Но когда мне, полвека назад, кто-то сказал: ну, его место в поэзии определят потомки, я сказал, нет: он будет судить нас, а не мы его! Это я очень помню…

Я обнимаю тебя горячо, не забывай меня, твой Роберт » [24] Копия письма писателя Роберта Александровича Штильмарка (1909–1985) сохранилась в архиве его сына, доктора биологических наук, специалиста в области заповедников и охраны природы Феликса Робертовича Штильмарка (1931–2005). Передана его вдовой Надеждой Константиновной Носковой. Печатается с небольшими сокращениями. .