Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 1. Поэзия

Это маленькое лэ я слагаю
В пользу шарлатанов —
Усталых работников истинного милосердия,
Везущих в своих фургонах
Истинное освобождение,
Оргиастическое упоение надеждой.

Старый Болонэ! Сейчас на гнутой спине
Колдовского горшка пишется тебе приговор —
Тебе и твоей драгоценной склянке
С sal mirabilis.
Нет, не от микробов проистекают болезни,
Не от микробов, которых никто и не видел,
Кроме лиц, кровно в этом заинтересованных,
А от неверия шарлатанам.
Да, пусть это тебе не кажется странным —
мы тоже шарлатаны:
Шарлатанская наша поэзия,
Шарлатанская наша жизнь,
Доверившаяся мыслям и цветам
Там,
Где силу имеют
Лишь амбиции и инвестиции.

И эти юные души,
Слившиеся в единении,
Использовав момент
Небрежного отсутствия
Родительской власти,
Верящие в свое всевластие
В сиреневом сиропе города,
Вливающемся густым потоком
В пыльные окна старой квартиры
На центральной улице —
Тоже носят значки нашей тайной службы
На отвороте лацканов тел обнаженных.

О шарлатаны! Шарлатаны!
Целый мир шарлатанов,
Плененных злыми
Циркулем и Весами.

кладбищенские парочки, целуясь,
свивают гнезда около крестов
и вот цветы душистые мостов
овеяли дыханьем стебли улиц

из окон, с языков ковров и простыней,
свисают капли испаренной влаги
зеленою оберточной бумагой
укрыты сучья голые аллей
покачивая бедрами, плывут
как дым над пламенем курящиеся взоры,
и тело белое расплавленной просфоры
пошло на пищу розовым червям
утóк протягивая сквозь основу,
летит на крыльях возгласов судьба,
и ландышевый перьев блеск, слепя,
соединяет и разъединяет снова
бесформенные губы и сердца
в соитиях, проклятьях, буффонаде,
и пеной у пророческого рта
застыла уличная толкотня,
и туча вечера, кончаясь звездным градом,
выталкивает нас на лунный круг,
качающийся на снегу постели,
как в круг перед судом — куда нас занесло?
куда мы, одинокие, летели?

колокольчики вечера впились в улыбку —
пьют веселую кровь
благовест теплоты
пауки и ветрá открывают калитку
вечно я,
вечно ты

тем же самым путем, в ту же старую кожу
возвращаются змеи,
уставши линять
тот, кто скажет: «Брат мой!» — испугает прохожих
никогда и опять

отцветают безумства в политых слезами
обездоненных кадках
и кошкой она —
эта вечнобеременная память
в теле новом всегда повторяет себя

дважды в реку входить твоей плоти и духа,
дважды в ту же
и знать, что не будет иной,
помнить кожу и когти и
(это для слуха)
помнить песни, пропитанные темнотой

где дорога до дома — дорога до Бога,
там любовь расправляет свою простыню
обнимает руками себя одиноко,
каждый час покоряясь,
как снегу,
огню

Не возвращая музыки, за эту ночь он скрылся —
Должник Геенны огненной
и холодности чемпион.

Легкий ездок на крыльях кожаной куртки,
Фанатик прохладного воздуха —
отрекся ради жаркого дыханья километров
на номерном знаке.

За ржавыми зубами арки
унылая скамейка укрыла
испуганно рыдающих невинных жриц
июньских рос и пыльного двора.

«Мы играли в его присутствии
и видели уйму таинственных знаков
и торжественных откровений:
любое пустейшее слово в прокуренных комнатах
и прогулка и жаркий смех в парке
и откровенное: „Пойдем“ —
все благословлялось его смеющейся рукой».

А он, с глазами разноцветными
и задорной молодой бороденкой,
Он никогда не заставит зайтись
сердце молоденькой девчушки,
прикинувшись танцем безмолвных секунд
на полыхающей струе
от безжалостного асфальтового веера —

и четверги наползают на пятницы
и жизнь сжимается как гармонь,
издавая предсмертный стон,
и вот вчера я упал в снег, пьяный,
но паденье закончилось на соленых скалах июля,
и я не верю, что она — это она,
ибо каждую секунду
она просит называть ее другим именем,
а я знаю не так уж много имен:
Страх, Отчаянье и Блаженство —
вот в этом круге я замкнут;
и я убедился, что завтра —
это остывшее позавчера,
холодные щи в одиночной камере гурмана,
и душа нашего соития тонет,
слепая и новорожденная —
возможно, будущая гроза крыш —
фосфорически-черная кошка,
несчастье, пересекающее дорогу;
и чем больше я стар, тем больше я молод,
и моя любовь питается одной лишь ненавистью,
и я становлюсь неравнодушен
к геранькам и домино,
вползая в колготки и подгузники,
и скоро я куплю газету со своим некрологом —

Не возвращая музыку за эту ночь,
Он скрылся, должник Геенны огненной,
Мой дьявол, дух искушения, сеющий ростки добра
На бесплодной почве бездвижной добродетели.
Дух, отрешенный от счастья летать,
но вершащий свой путь по земле.

Ах, буйные наросты тополей,
качавшиеся в гамаке титана,
бросая тень на завтрак на траве!

Мост взвешивал крутые берега,
и водопад струился отовсюду,
скрестив в дуэли струи, словно шпаги.

И вечный, вечный петушиный крик
блестящих глаз испепелял нас на рассвете,
Чтоб на закате вызвать нас опять!

На оргиях, два пальца сунув в рот
и приступая к новой части трапезы,
сатрап отождествлений держал нас за рабов.

Как мальчики лежали мы на ложе
у сладострастника животных наших жажд
и плакали — не проронив ни слова.

В скотов нас поцелуи обращали,
а водопад вновь извергался, вновь
снимая краски новых гримов.

Но ничего вовек здесь не решалось:
суд спал, стрясая с париков крахмал
на тех секретарей, что нам писали
столь протяженный смертный приговор,
что с написанием его мы умирали.

Арго, развевай паруса тополей!
Истрепанные паруса подставь поцелуям ветра.
Мы уходим в Эвксинский Понт —
Навстречу золоту, навстречу смерти.
Нок-реи заготовлены подлинней,
Солонина заготовлена погнилей,
Мачты готовы отдаться Борею,
Мачты готов повалить Борей.

— Старый боцман, пьяный лоцман,
Пыхтят трубчонками над пороховыми бочонками.

Мы будем плыть до первой веранды
С тобой, неизвестное.
На мертвой почве растут олеандры
И кипарисы отвесные.
Мы будем плыть до первой потери,
Пока за борт не свалится слабый,
Пока не разделит братьев вражда
Из-за портовой бабы.