Екатерина Полянская - Воин в поле одинокий

Брести вперёд, не думая уже:
Куда? Зачем? — с авоськами, с кошёлкой,
Вороной ковыляя по меже,
В пыли теряясь ржавою иголкой.

С рождения до самого конца,
За шагом шаг — всё дальше и бездомней.
Отечество…
Не ведаю отца.
Прости меня… Не ведаю… Не помню…

Чай с вишнёвым вареньем — о Господи, счастье какое, —
Розовеет окно за дремотными складками штор,
Добродушнейший чайник лучится теплом и покоем,
Тихо звякает ложечка о мелодичный фарфор.
Чай с вишнёвым вареньем — о Господи, хоть на минуту
Задержи, не стирай эту комнату, штору, окно —
Неизведанный мир, детский образ чужого уюта,
Недосмотренный сон, дуновение жизни иной.

А по такой погоде — только пить,
И о пропавшей жизни тихо плакать,
И бормотать, что под Крещенье слякоть
Лишь только в наказанье может быть.

Мешать в стакане пьяную слезу
С какой-нибудь дешёвой горькой дрянью,
Пить за любовь, прощенье и прощанье,
За каждое бревно в своём глазу

И морщиться. И наконец устать
От самого себя — безмерно, страшно…
Сегодняшний день спутать со вчерашним
И с чертовщиной — ангельскую рать.

А утром еле веки разлепить,
Зевая, потащиться на работу,
В автобусе пихнуть локтём кого-то
И злобно буркнуть: «Надо меньше пить!».

Вместе с белою звонницей древней
Церковь спряталась в самом низке,
От холмов, от полей, от деревни,
Убежав к обмелевшей реке.

И, быть может, поэтому только
На земле уцелела она —
В груду мусора, в хаос осколков,
В облак пыли не превращена.

Схоронившись под влажною сенью,
Под отчаянным взмахом креста,
Всё, мне кажется, ищет спасенья
Та испуганная красота…

Непривычною нежностью знобкой
Дрогнет сердце, когда пред тобой
Улыбнётся печально и робко
Меж берёз — куполок голубой.

Там, где нужно плакать, я шутила.
Да ещё, к тому же, слишком зло.
Что тут скажешь? — «Господи помилуй!»
Мне заменит весь молитвослов.

Пусть не так, как должно, я сумела
Веру и надежду сохранить,
Но в узлы вязалась то и дело
Жизни неотбеленная нить.

И врезалась, раня и тревожа,
Заставляя крепче сжать кулак.
Что ж просить о милости?.. И всё же
Буди милосерден — просто так.

Обратите внимание: крепость слегка в стороне
От посёлка. Вы знаете, кажется мне,
Расстояние — благо обоим. Оно неспроста,
Разделяя, хранит слишком разные эти места.

Вот — ворота, вот — мост, но разрушен последний пролёт,
И прогулочным шагом сюда ни один не войдёт.
Вот — бревно над пролётом, последним пролётом моста.
Но как шатко оно! А под ним — пустота, пустота…

Но в стене есть пролом, а точней — безопаснейший лаз,
Это годы пробили здесь брешь. Очевидно — для нас.
Вот — бойницы, вот — башни. Не правда ль, внушительный вид?
Что внутри? — ничего. Время здесь не течёт, но кружит,

Завихряясь в ложбинах, меняя свой путь каждый раз,
Не делясь на «вчера» и «сегодня», «потом» и «сейчас»,
Проникая вовнутрь через каждую трещину, щель…
Нет, часы вам не врут. Но отсчёт здесь другой вообще.

Двор меж грудами сора крапивой так густо зарос,
Будто кто-то посеял. И может возникнуть вопрос:
Отчего после нас остаётся крапива, крапива одна.
Нет, ещё — бузина. Оглянитесь же — вот и она.

Это — церковь. Конечно, креста вместе с куполом нет.
Ни свечей, ни икон. Только свет, только воздух и свет.
Вот — остатки погоста, они различимы едва.
На обломке плиты ещё можно нащупать слова

И прочесть по складам: «…приидите ко Мне все тружда…» —
По неровному сколу, чернея, кривится звезда.
Плоть работает в поте. И всё-таки трудится — дух.
Если голос возник, значит, должен возникнуть и слух.

Нас, однако, учили: когда я, как водится, ем,
То, конечно, я — глух; и по-рыбьи, естественно, нем…
Но попробуйте, встаньте вот тут, у пролома в стене,
Со своею душой оглушённою наедине.

И услышите звук — это шёпот прибрежных кустов,
Или голос, срываясь, дрожит от мучительных слов:
«Я — воззвавший, Я — Тот, Кто хотел вас отвлечь от еды,
Я — бескрайняя память, Я — боль самой чистой воды.

Я — воззвавший. Я — Тот, Кто над вечностью строил мосты,
Но зависли они, словно крик Мой, среди пустоты.
И у каждого есть ненадёжный последний пролёт…
Кто услышит Меня? Кто пойдёт по мосту? Кто пройдёт?»

Там, во рву, земляника рассыпана в мокрой траве…
…обратите внимание: крепость — тринадцатый век…
…до райцентра доедем, наверное, около двух…
(«…Я — воззвавший в пустыне,
Я — только лишь Голос и Слух».)

Но, вгрызаясь камнями, как будто зубцами — пила,
Стены делят пространство, и время, и нас пополам.
И в проходе сквозном ничего, ничего больше нет —
Только воздух и свет, только мост через воздух и свет.

Все рассматривали зверя,
Непонятного, чужого —
Кто — насмешливо-брезгливо,
Кто — косясь на острый клык.
Попытались хвост измерить,
Дули в нос,
Трубили в уши,
Подпилить хотели когти
И привесили ярлык.

И признали бесполезным,
Непригодным к разведенью —
Ни пушным, ни подседельным,
Ни молочным, ни мясным
Записали в протоколе
Всё по правилам искусства
И затихли, выдыхая
Сизоватый едкий дым.

Зверь дремал. И вдруг от пыли,
Дыма, пота и парфюма
Нос наморщил, громким чихом
Разрывая тишину.
С лёгким шорохом раскрылись
Средь бумаг летящих — крылья
И поплыли парусами
В неоткрытую страну.

Опять я заговариваю смерть,
А та, быть может, где-нибудь напротив
Рукой подпёрла щёку в полутьме,
Чтоб завтра в чернокрылом развороте
Атаковать… И снова всё не то —
Сквозняк шевелит выцветшую штору,
Безжизненно повисшее пальто
Печали добавляет коридору.
И лампочка под самым потолком,
Сочащаяся тускло-жёлтым светом,
Ещё мигнёт последним маяком
Бумажным кораблям, плывущим в лету.
Ещё мигнёт, чтоб я могла посметь
Вернуться на огонь и снова, снова
Смотреть, как зачарованная смерть
Кружится над рождающимся словом.