Екатерина Полянская - Воин в поле одинокий

Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей
И чухонских болот, пустырей обречённого града
Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.
Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.

Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего
В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же
Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,
Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,

Согревая пространство собою всему вопреки,
Предпочтя бесконечность свободы — законам и срокам,
На крыло поднимаясь над гладью последней реки,
Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.

А у неё проточина на лбу
Такая белая, и чёлка — золотая,
Я в поводу веду её в табун,
Под сапогами чавкает густая,
Как тесто, глина. Где-то в стороне
Урчит сердито трактор. И усталость
К её хребтистой старческой спине
Присохла, словно струп. А мне осталось
Уздечку снять, по шее потрепать,
И постоять ещё минуту рядом,
В кармане корку хлеба отыскать
И протянуть ей. И окинуть взглядом
Больные ноги, вислую губу,
И тощих рёбер выпуклые строки,
И белую проточину на лбу,
И под глазами мутные потёки.
И на мгновение увидеть в ней,
В глубинах ускользающе-бездонных,
Священное безумие коней,
Разбивших колесницу Фаэтона.

Вдыхая папиросный дым,
С насмешкой плюнув на запреты,
Бродягой нищим и больным
В Санкт-Петербург приходит лето.
Приходит лето… Боже мой!
Как бред прозрачен над каналом…
Кто там на набережной? Стой,
Ты, чьи шаги я вновь узнала.

Послушай, я ещё жива,
Не исчезай средь лестниц чёрных!..
И растворяются слова
В листве и в чугуне узорном.

А сердце? Что мне делать с ним
Лукавой, хрупкой ночью белой?
И вьётся папиросный дым:
«Что хочешь, право, — то и делай».

— Харон, повремени! Быть может, Бог
Пошлёт еще попутчика. Тогда ты
За тот же рейс получишь вдвое плату.
Харон, прошу, повремени чуток!

— О путник мой, я не спешу ничуть,
но нет в задержке этой смысла, право.
Моя работа — это переправа
Таких, как ты. Садись, не обессудь.

— Послушай, подожди ещё хоть миг…
Да вот, гляди — и Лета неспокойна.
Мне кажется, что более достойно
Нам будет плыть в безветрии, старик.

— О путник мой, ошибся ты опять —
И ветра никогда здесь не бывало,
И гладь реки подобна покрывалу.
Так что нам время попусту терять?

— Я был ещё недавно средь живых,
Плыть в неизвестность страшно и тревожно…
Старик, пойми — мне больно, невозможно
Покинуть всех любимых и родных.

— О путник мой, не изменить закон.
Что значит миг? Перед тобою — Вечность.
Ты думаешь, чужда мне человечность?
Но, путник мой, я — только лишь Харон.

И эта просьба словно мир стара.
За сотни лет река и та устала…
А на меня сердиться — толку мало.
Садись, мой путник. Лодка ждёт. Пора.

Петербургские ангелы… Их остаётся так мало,
Онемевшие пальцы до боли сжимают кресты.
Петербургские ангелы смотрят светло и устало
На плывущие вдаль острова и дома, и мосты.

Петербургские ангелы… Им с каждым годом труднее
В наступающей мгле свой возлюбленный город беречь.
Всё пронзительней ветер, всё жестче и всё холоднее,
Всё печальнее очерк опущенных ангельских плеч.

И лишь ночью, когда спящий город ушедшему внемлет
И дворцовые залы шагов императора ждут,
Петербургские ангелы спускаются с неба на землю
И, сложив свои крылья, проходными дворами идут.

Распутица, а я ещё в пути.
Распутица — и все пути рас-путны,
Раз — путь, два — путь… Куда бы ни идти —
Всё так же грязно и всё так же трудно.

Ни дома отчего, ни даже кабака,
Где можно всё пропить и всё растратить…
О, русская дорожная тоска —
Распутицы нестиранная скатерть.

Парголово — тает дымкой на лету.
Весело катает леденец во рту,

Или — колокольцем звякает в тиши,
Или — Богу молится за помин души.

Вдруг — рассыплет эхом средь замшелых плит
Переливы смеха, перестук копыт,

Талою водою зазвенит живей,
Задрожит звездою в неводе ветвей.

С горки, с горки, с горки!
С горки, только — ах!..
И солёно-горький привкус на губах.

По стенам растекается устало
Закатный яд,
И лодочкой вдоль Крюкова канала
Скользит печаль моя.

Сквозь призрачную лёгкость колокольни,
Сквозь тень мостов,
Сквозь триста лет глухой саднящей боли
И морок снов.

Вдоль временем израненных фасадов
И пустырей,
Сквозь зыбко отражённую ограду
И дрожь ветвей.

Через немые вопли подворотен,
И чей-то страх,
Сквозь жар июля и скупую осень
В чужих зрачках.

Сквозь едкий дым, сквозь память коммуналок,
Вдоль берегов
Нездешних вод по Крюкову каналу
Скользит любовь.

Всё те же сосны, и между домами
Заросший ряской лягушачий пруд,
Лиловый и звенящий комарами
Вечерний воздух — всё как прежде тут.

Всё тот же дом с балконом ненадёжным,
И улицы песчаный поворот.
Уже другой, но столь же осторожный
Крадётся вдоль забора чей-то кот.

Всё та же лень, и чай в простых стаканах
(О, дачная посуда без затей!).
Притушенный жасминовым дурманом
Печной дымок уютней и теплей.

Всё то же всё. И лишь другие дети
Мой давний смех поймали, словно мяч.
И — потеряли. И нашедший ветер
Играет с ним и шепчет мне: «Не плачь!».

Далёкое лето, то самое лето,
Где ты улыбаешься мне не с портрета,
Где слёзы легки без хмельного надрыва,
Где все наши лица беспечно-красивы.
Где платья ещё не потрачены молью,
Где сердце ещё не измучено болью,
Где живы друзья, и прекрасное лето