Инна Кабыш - Мама мыла раму

Снова в поле чистом кто-то стонет,
а над ним кружится воронье…
Никакая родина не стоит
тех, кто умирает за нее.
В небесах высокая награда
будет всем,
кто до нее дорос.
Видит Бог, кому все это надо, —
женщина не видит из-за слез.

Нет хуже месяца, чем ноябрь,
и нету места грустней России.
Собака воет как волк. Но я бы,
если б, конечно, меня спросили,
сказала: «Чтобы бежать в Египет,
нужна причина не дай-то Боже!..
А у меня и стакан не выпит:
Что ж я все так вот возьму и брошу?..»

Мой маленький сын нашел мертвого шмеля
и, рыдая, прибежал ко мне.
Я, не моргнув глазом, сказала,
что если шмеля положить на веранде на солнце,
он оживет…
Рано утром сын первым делом побежал на веранду.
Обогнав его в три прыжка,
я спихнула шмеля на землю
и ткнула пальцем в небо:
«Вон он!.. Видишь?..»
Сын задрал голову
и, щурясь от солнца, сказал:
«Здорово летит!..»
А я опустилась в кресло
и подумала,
что осушить слезинку ребенка
может только высшая гармония,
то есть сказка,
потому что она самая большая правда,
которая принимает форму маленькой лжи,
чтобы ребенок мог ее вместить,
и что Евангелие — это, конечно,
сказка,
но ведь нас предупредили:
«Будьте как дети», —
только тогда вы сможете увидеть
полет шмеля в пустом небе.

Что там юность,
что молодость,
что тридцать пять! —
впереди еще вся красота,
ибо нужно по капле ее собирать,
словно воду
в пустыне
с куста:
и младенческий смех,
и морщину на лбу,
и слезу,
и рубец,
и венец…

И взаправду красивой я буду в гробу,
когда всё соберу наконец.

Я помню лагерь в Кобулети,
где было море — в первый раз
и где совсем еще мы дети —
шестой, а может, пятый класс.

Мы пионеры. Пионерки.
У нас горнист трубит чуть свет.
У нас десанты и проверки.
У нас котлеты на обед.

Мы ходим строем, дышим хором,
у нас не танцы, так кино,
а за некрашеным забором
с утра до ночи пьют вино.

И, дружка дружку в бок толкая,
мы ненасытно смотрим в щель:
там жизнь настолько не такая:
ну где в ней смысл? ну где в ней цель?

Там бесконечное застолье —
не пашут, не читают книг.
Они едят все время, что ли?
Лаваш, долма, реган, шашлык.

Едят — а все не убывает,
пьют — а бутылка все полна:
ведь так на свете не бывает!
На этом, дорогая, на

том —
только так и будет:
пир на весь мир,
отец и мать:
никто нас горном не разбудит,
никто вовек не будет спать.

А пастор говорил про Небесное Царство,
где будет «вечное блаженство»,
и старушки на скамейках согласно кивали головами,
а я никак не могла представить себе «блаженство»,
тем более «вечное»,
и потому не верила в Царствие Небесное
и возвращалась домой грустная.
А бабушка, которая вела меня за руку,
думала, что ребенок просто устал,
а сама всю дорогу пела.
И мне было стыдно, что бабушка и все остальные
верят, а я — нет,
но мне стыдно было в этом признаться.
Но однажды, когда мы возвращались с вечерней службы
и бабушка по обыкновению запела:
Скоро кончатся мытарства и настанет
Божье царство … —
я вдруг спросила:
«А как ты себе его представляешь?»
И бабушка, прервав пение, покосилась на меня и сказала:
«Там всюду яблони, а на них — всегда яблочки».
«Золотые?» — уточнила я.
«Что? — не поняла бабушка, но, сообразив, добавила: —
золотые ранеты».
И я аж подпрыгнула от радости:
ранеты росли у нас в саду, это были мои любимые яблоки.
Мы отправились дальше, и бабушка снова запела,
а я всю дорогу домой шла вприпрыжку,
потому что теперь тоже верила в Небесное Царство,
как верю в него и теперь,
хотя теперь знаю, что там нет никаких ранетов.

И хотя стоял только ноябрь,
сад выглядел совсем по-зимнему:
всюду лежал снег и деревья были голые
и только на одной яблоне —
черной и усыпанной снегом —
висели яблоки, крупные и красные.
Как будто она только что стряхнула
последний лист,
но вдруг раздалось «талифа-куми» —
и на ней — мертвой и покрытой белым саваном —
тут же, как румянец на щеках, заалели яблоки,
и я впервые подумала,
что воскреснут не только все, но и всё,
например, деревья,
и что, может быть, в раю будет
эта самая яблоня
и, может, вообще, это уже рай,
которого я просто не замечала,
потому что не ожидала,
что он так близко.

Мне сорок пять — какое счастье,
что, например, не двадцать пять,
что страсти сгинули мордасти
и не воротятся опять.

Что от любви и от плакатов
свободна, как сказал поэт,
от ползунков и автоматов
(и жаль, что от тетрадей — нет).

Что так спокойно и смиренно
я день за днем смотрю вперед.
Теперь я знаю: тело бренно,
и все бреннее каждый год.

И я могу не быть красивой —
другим оставлю этот крест.
А в отношениях с Россией —
она теперь меня не съест.

И что мне все на свете храмы,
когда чем дальше, тем ясней:
я скоро стану старше мамы,
я скоро буду вместе с ней.

И хорошо, что стали дети
и выше, и умней меня.
И так прекрасно жить на свете —
и день прекрасней ото дня.

Господи,
если захочешь взять,
то не бери частями:
раз у меня забираешь мать —
всю забирай,
с костями!

Ты ведь любого страшней огня,
так забирай помногу:
лучше возьми у меня — меня
всю —
не дитя,
не ногу.

Или весь мир у меня возьми —
с розами и цикутой, —
или со всеми оставь детьми.
Слышишь,
не перепутай!..

Постою я над папой с мамой,
над могильным холмом, точней,
над невидимой миру ямой —
ох, и тесно же будет в ней!

Впрочем, спали же мы все трое
в том бараке и той зимой
в той стране и при том, брат, строе,
что не верится и самой.

Так что все уже это было
и не страшно совсем почти:
ну, подумаешь, ну, могила —
утром снова в детсад идти.