Инна Кабыш - Мама мыла раму

Вдруг я вспомнила старую дачу,
свои слезы над телом Христа.
Я теперь о Христе не заплачу
поумнела — и стала не та.

И, привыкшая к виду распятья,
машинально поставлю свечу.
В детстве плакала на день раз пять я
нынче я, словно камень, молчу.

Но однажды, бродя по музею
с неизменною жвачкой во рту,
на богов и богинь поглазею
и внезапно наткнусь на «Пьету».

И зайдусь незаметно слезами
над поникшей Его головой:
вот ведь мальчик совсем,
как мой Саня.
И из каменной стану живой.

А это август близится к Успению
и каждый лист висит на волоске.
Но я теперь не мучаюсь, успею ли,
как я когда-то мучилась в тоске.

Теперь я знаю: всё на свете правильно:
мы все умрем и с нами — Божья мать.
Я утром встала и кровать заправила,
как в детстве научили заправлять.

Идет бычок по досточке, качается —
уже лет сто ходить ему не лень.
Но всё на свете вовремя кончается,
как школьные каникулы: день в день.

Даже осень — худшее на свете —
мы теперь с тобой переживем.
Дальше всё уходят наши дети —
скоро мы останемся вдвоем.

Что прошло, и вправду стало мило:
жизнь, она не так уж и мала.
Ну по крайней мере мне хватило,
чтобы переделать все дела.

Пусть дожди осенние стучатся,
ни стирать не нужно, ни сушить:
нам осталось только обвенчаться.
Но и с этим некуда спешить.

Какая русская погода —
почти забытая зима.
Обещанного ждут три года —
жду шесть
и не сошла с ума.
Мне ожиданье как работа,
как жизнь,
как смерть,
как первый бал…
Я научилась ждать без счета:
ты ничего не обещал.

Кому — война, кому-то мать родна:
точней не скажешь. Так же и разлука.
Она кому-то крест, кому-то мука,
а мне звезда и свет в окне — она.
И каждый день, вставая поутру,
я вижу смысл во всем: и в том, и в этом,
поскольку,
даже если я умру,
ты возвратишься.
Не зимой, так летом.

С каждым годом, с каждым твоим уходом,
мой хороший,
все меньше пустеет вокруг земля,
наполняясь родным и не очень родным народом
от двери —
через двор —
до Кремля —
уходя в поля.

Даже просто взглянуть, не покажется мало,
а ему от меня что-то до смерти нужно —
сейчас и здесь,
и что делать, когда я в упор его не видала —
ты мне всех заслонял —
а теперь его вижу весь.

Ну, одна на весь мир я натку полотна им,
ну, им пир приготовлю на весь христианский мир:
проходили, читали, сдавали, знаем —
это лепта моя, или, как его там, статир.

Пенелопа пускай отдыхает: все буду прясть я,
поварихи в бессрочный отпуск пускай идут:
я учила в школе, что нету на свете счастья,
а оно,
стоит только уйти тебе,
тут как тут…

— Извини, не расслышала из-за гвалта:
я в троллейбусе,
еду сейчас домой…
Уезжаешь? Господи, напугал-то!
Я подумала, что-то стряслось с тобой…

Ну конечно, «счастливого» — как иначе,
ну, конечно, «полный» тебе «вперед».
Где-то есть большие дома и дачи —
там теплей, ибо солнце там круглый год…

Уходить — как же это всегда красиво,
ведь «прощай» не то что «пока-пока»!
Согласись, родной, велика Россия,
я бы сузила: больно уж велика.

Только некуда мне отступать — я дома:
ставлю сумки в угол и зажигаю свет.
Он горит всегда по закону Ома,
потому что другого закона нет.

Я, мой свет, не жена тебе, не невеста
и не мать, и тем более не отец
я и. о. начальника свята места:
нас, точнее, двое здесь: я и телец.

Десять лет без права переписки —
вот как я бы это назвала,
а стихи —
клочки они,
огрызки,
только чтобы сунуть в глубь стола.

Я ее у Бога не просила,
да Всевышний и не Дед Мороз,
значит, есть во мне такая сила,
чтобы гибнуть столько лет всерьез.

И хотя к концу подходят сроки,
я-то знаю, что конца им нет.
И бегут беспомощные строки
в глубь стола
без права на ответ.

…Я когда-то в школьном пела хоре
(или, может, это был детсад?):
есть любовь,
соленая как море,
не приходят из нее назад.

Ох, ты глупая голова,
голова моя золотая,
я же слушаю не слова —
я на голос твой залетаю.
Слов и я знаю через край —
силу их,
высоту
и градус…
Но вот ты говоришь «прощай»,
а я чувствую только радость.

Милые бранятся — только тешатся.
От такого счастья впору вешаться.
Я такого счастья не хочу.
Я устала, понимаешь, милый?
Я пошла б к знакомому врачу
и тебя бы вырезала силой
из себя.
Но от меня тогда
в мире не останется следа…

Прощай!
Ни в чем не упрекну.
Я наперед тебя прощаю.
Я подойду сейчас к окну
и буду ждать. Я обещаю.

Хоть уезжай, хоть уплывай,
хоть улетай в свое далёко.
Кого-то где-то убивай
иль кем-то будь убит жестоко.

Опохмелись в чужом пиру
иль переспи со всей Россией,
всегда впущу.
Не отопру,
лишь если стану некрасивой.

Я ждала не больше, чем другие.
Я любила не сильней других.
…А деревья до того нагие,
кажется, содрали кожу с них.

Как же раньше я не замечала,
что сто лет назад заметил Фет,
то ли раньше горя было мало,
а сегодня вижу на просвет,

а сегодня различаю стуки,
что чужие издают сердца.
…Я терпела не страшнее муки —
просто я терпела до конца.

А в Воскресение Прощеное,
свою гордыню истребя,
я за тебя — ведь я ж крещеная! —
прошу прошенья у себя.
Юродивая или дура я —
лишь умной быть не дай мне Боже! —
я столько за тебя придумала:
чего уж там —
прощеньем больше…

Я снимаю нынче дачу старую,
я живу бок о бок с баб-Тамарою.
Баб-Тамара — золото-брильянт.
И один лишь у нее талант,
но такой, что стоит наших всех.
У соседей — песни-пляски-смех.
А у нас покой и тишина.
И мой стол — у самого окна.
Из него — немытого, без штор —
станция видна — Шатураторф.

Все не свое мое — заемное:
и эта дача, и этот сад,
и это небо над ним огромное,
и эти сливы, что в нем висят.
И это чучело огородное,
и шланг змеящийся, и струя.
Вот и в стихах моих слова — народные
и только музыка одна моя.