Екатерина Полянская - На горбатом мосту

Был тут котёл паровой и переплетение труб,
навеки остывших в руках собирателей лома —
алхимиков, что из любого металла
умудряются выплавить деньги,
а потом превратить их в вино.

Банщик последний впал в меланхолию,
теперь
могила его – украшение здешнего кладбища.
И неизвестно, попал ли он на небеса.
Так часто грешил
неумением взгляд обуздать.

…

В опустевших казармах
на окраине города
ветер истории
пахнет ваксой и смазкой ружейной.
Полно тут железных коек,
помнящих
напряжённые чресла тысяч солдат разных армий,
рождённых для жизни,
но зачарованных тайной
государственных интересов
и готовых к убийствам и смерти.

Теперь, когда опустели казармы,
никто не знает, что с ними делать.
Согласиться ведь трудно,
что кровь проливалась впустую.
Ведь око за око и зуб за зуб —
извечный порядок вещей.

Истинные патриоты хотят
разместить здесь тюрьму.
Её несложно заполнить солдатами,
когда пробьёт час испытаний.

…
В том домена улице Пилсудского, 4 —
бывшей Данцигер Штрассе, потом – Красной Армии —
жили родители моей жены Марии.
Её отец – «Граф» Бронислав,
Бывший начальник почты в Липске,
организатор подполья,
узник Освенцима и Маутхаузена,
выбрал жильё,
тесное, как голубятня —
навидался он досыта просторных бараков,
вместительных плацев
и вмещавших в себя ещё больше
печей крематориев.
Когда он пал жертвой врачебной ошибки,
мы нашли у него банку пороха,
машинку
для закатки патронов
и двустволку.
Вот тогда мы и поняли,
Откуда черпал он веру
В то, что его «уже никогда не возьмут».

В подвальчике был магазин, довольно дешёвый.
А немного повыше
проживал часовщик – алхимик, создавший
вечный хронометр с музыкальной шкатулкой.

Зимой пахло здесь Рождеством,
А летом – именинами тёщи,
служившей Богу,
скромно носившей в сердце секрет
учения тайного,
за которое пошла при немцах в тюрьму,
ещё не осознав чуда зачатья Марии.

Дом стоит до сих пор. Душа его – на небесах,
а будущее ненадёжно, поскольку
он давно предназначен на слом.
А на чердаке – призраки
О чём-то бормочут: то по-русски, а то по-немецки,
А иногда там пахнет ванилью.
Вроде бы ничего не менялось.
Только названия улицы.

…
На месте немецкого кладбища – библиотека.
Четверть века шёл долгострой —
на могилах ведь строить непросто.
Но случайности нет, ведь могилы – такие же книги.
И кстати, средь них
немало прекрасных изданий.
Их гранитные титулы сплошь оплетали вьюнки,
Пряча фамилии авторов,
что были выбиты золочёным готическим шрифтом.
Цветы,
наколодованные из железа,
замирали, дивясь
буйной жизни подснежников и незабудок,
каждой весной перечивших всей своей прелестью
неотвратимой судьбе.

Мы рядом с кладбищем часто играли в футбол,
радуя мертвых
нашим звенящим бессмертием.
И застывшие ангелы
с терпением истинно ангельским
сносили забористость слов и удары мячей.
С наивысшею кротостью
они покорялись бульдозерам,
что сталкивали их с высоты, превращая всё в хаос —
без него никогда
не удаётся создать нечто новое.

Саркофаг библиотеки окружают ухоженные деревья,
а между ними порой
мерцают
крошечные огоньки.
…
Почти что полвека
стоял на центральной площади

памятник.

В камне застыли
русский солдат с ППШ,
ребёнок и голубь.
Тот голубь в детской руке —
он был наименее шустрой
птицею в городе.
Люди
долго не задавались вопросами —
цветы приносили, поддерживали огонь.
И всё это время
за спиною красноармейца
лежали два льва,
оставшиеся от немцев.
Они стерегли.
А если бы ожили вдруг, то им бы хватило прыжка…
И лучше не думать,
что могло бы тогда случиться.

Но однажды
приехал кран,
и на землю
пал ещё один неизвестный солдат.

Пьедестал опустел.
Всколыхнулась история.
А добрым людям некогда было подумать:
Ну ладно, солдат есть солдат…
Но при чём тут ребёнок и голубь?
…
Городские старинные стены
имеют славное прошлое,
которого
почти никто уж не помнит.
И все мы тут издавна мочимся —
ведь поблизости нету сортира.

Тайну их долголетия
Изучают теперь реставраторы,
не обременённые делом.
И рассылают воззвания ко всем правительствам мира,
чтоб остановить
катастрофу кислотных дождей
и разъедающих газов.

Речистые предводители школьных экскурсий
славят достоинства стен,
долговечность
их кирпичей и раствора,
а также
мужество их защитников,
как-то забыв, что стены
служили когда-то
и нашим врагам.

Но стенам вполне всё равно.
И экскурсантам – тоже…

…
А вот – очень старая улица,
По которой скользят
пейсатые тени.
Полночной порой стручок месяца
разевает свой рот
и просит скрипача,
того, что давно уже умер,
тронуть в скрипке остатки души.

Чудо музыки никого уже не воскрешает,
Но пока она длится,
в шалманчике с кухней еврейской
чуть лучше вкус цимеса.

Кровати железные,
перины и старые «Зингеры»
притворяются правдой, которую прочно забыли.

Иногда на стекле некто пишет
нечто бессмысленно-подлое —
настолько,
что трудно поверить,
чтоб это писал человек.

Но как мы познаем добро,
если зла не познали?

…
Там, где выстроен офис,
весь стеклянный, в кружеве из алюминия,
был кабачок.
Он один во всём городе
никогда не менял свою вывеску.
Тут всегда было шумно и жарко,
несло дурным пивом,
кухней дешёвою, ну и, конечно, сортиром.
За оцинкованным баром
Царили сивуха, селёдочка в масле
и лимонад.
А за высокими столиками, что были обиты клеёнкой,
потреблялось всё демократично.
Менты говорили – притон.
Тётки – шалман.
Работяги – пивнуха.
Заведующий – ресторан.
Немногие авторы книги жалоб и предложений
Хвалили
легкоусвояемость блюд
и версальскую вежливость
вечно подпитой обслуги.

Однажды ввели бесчеловечный закон
непременно брать сыр на закуску.
Спустя пару месяцев пол
смотрелся картиной Ван Гога.

…
В один год, в один месяц и день
и в час тот же самый
двое упали с крыши.
Один был тверёз,
а другой – в стельку пьяный.
Трезвый умер на месте,
а пьяному – ну хоть бы что.
Этот факт прославил наш город
на родине и за границей.
А кровавый след на асфальте —
предостережение
трезвенникам закоренелым.