Екатерина Полянская - На горбатом мосту

Всю жизнь
он приходит ко мне
в чём-то сером
вспотевший
способный на всё
садится под подоконником
когтистою лапою
требует прикурить
молчит.

…
…К звёздам рвануться?
Нет, не пытаюсь.
Были, правда, когда-то подобные мысли,
однако же я – не фантаст.
Мне человек интересен
в свете реальности.
Тем паче
что и права выбора нету,
и нет уж во мне того запала стихийного,
чтоб сделать нечто для вечности,
что объединило бы всех
в одном бескорыстном порыве
общего дела,
наиважнейшей задачи.
Одно лишь осталось – привычка, навык, обязанность.

И все мы как муравьи.
Нас попросту приняли к сведению.
И всё это кончится через
мгновение, час или – год,
когда нас затопчут.
Поскольку
в конце-то концов такова ведь
жизнь муравья.

а теперь
я не уверен что
небо уже голубое что
старики простирая
костистые руки
ищут какой-нибудь выход
иногда умирают
кто их защитит
от клеветы
и обманов

приятель мне обещал
подумать на эту тему

к иным людям
озеро необычности
приходит во сне

иным людям
золотые ворота
преграждают путь
к неотвратимой тьме

иные люди
глядят на тебя
глазами чужих зеркал

с иными людьми
просто поубивал бы
этих иных людей
хоть тебе кажется
что всего можно бы избежать
ещё до первого крика
прежде чем китч
пространства и времени
тебя уберёт как свидетеля
конца вот этой эпохи

мир маэстро Моцарта
замкнут в домике жёлтом
под номером три по Гетрайдегассе

в альбомах несколько записей
какие-то ноты, портреты
и прядка волос —
учёные определили
что тридцатишестилетний Вольфганг Амадей
умер от старости

музей не дорос и до пяток маэстро
даже табличка у входа
прячется в тесноте
барочных фронтонов
и
классических фризов

из стеклянных витрин магазинов
уродливые манекены
в элегантных костюмах и платьях
поглядывают
на азиатских туристов
и польских бедняг
что на последние шиллинги
покупают чёрствые булки
в дешёвейших лавках
а невдалеке
торгуют прямо на улице
венками из ивы
портретами в рамочках

о завтрашнем дне никто и не думает
а местные жители
приходят
уходят
смеются над нашими
желаньями странными
всем обладать
всё сделать своим

мир маэстро Моцарта
упорно напоминает нам
симфонию Пасторальную
переходящую
в собственный Реквием

Кем были люди
которым обязаны мы своим появленьем на свет?
Наши способности,
черты наших лиц —
откуда взялись?
Это в юности нас не волнует.
А позже,
когда отойдут уже деды и бабки,
когда уж отходят
матери и отцы,
так ни о чём и не спрошенные, —
внезапно мы понимаем,
что в век информации
обо всём возможно узнать,
кроме элементарного —
откуда я есть.
Наши предки,
пытавшиеся заглянуть
в далёкое будущее,
могли лишь предполагать.
Но мы-то о них могли бы и знать в самом деле.
Изумлённые общностью —
неужели же все мы оттуда,
из дома того,
почти что совсем разорённого? —
ходили б вокруг,
в окна заглядывали,
вслушивались,
пытаясь понять
то, чего не дано нам увидеть, —
бег времени.
Но тот, кто не помнит прошлого,
тот не имеет и будущего,
хоть бы и твердил постоянно всё те же слова.
На пути человек
встречает различные камни.
Одни тащит с поля,
другие же – собирает,
чтобы понять, чтобы построить дом.

Ведь камень – твёрдый и вечный.

По всей квартире, по
стенам и по потолкам
бродит ночами
моя старая
голая
пишущая машинка,
выстукивая каждый раз
обрывки фраз:
неодолимость одиночества…
тоска неугасимая…
ирония летящих мимо
мгновений бытия…
Всё – лишь слова.
Слова.
Но только лишь такими
словами
и пишутся те долгие, печальные
истории – о жизни
единственной, последней
и
о многократной смерти.

Через долину
и холм,
по золотистым хлебам,
которые некогда жали
жнецы утомлённые,
моя старая
голая
пишущая машинка
каждый день проезжает
на чёрном тракторе,
взмахивая косой.
И пейзаж
с каждым взмахом
безлюдней.

Где-то в глубинах
леса, что трудится днём
и ночью,
с утра и до вечера,
с вечера и до утра,
сквозь шум и треск
аппаратуры растений
иногда продирается
нечто,
словно дробь дятла,
нечто,
словно стук топора,
будто бы кто пробирается
к лесу живому.
А это лишь моя старая
голая
пишущая машинка
отвечает так звучно
потерям
деревьев и короедов,
лесовиков и птиц.

Неужели никогда уж не будет
девятнадцати лет
той прелестной девице?
Спит как мёртвая.
На её белой шейке
синими зубками шрифта
надпись виднеется
типа:
мене, текел, фарес.
А моя старая
голая
пишущая машинка
караулит в углу,
красная вся
и сытая.

Бредёт усталая крестьянка
пашней,
на велосипеде катит
путеец сонный,
вот аист и коровы
пасутся в горьких росах.
А то чёрное,
тарахтящее,
с торчащими ушами,
по краю ползущее
меж синевою и лугом?
А это всё моя старая
голая
пишущая машинка.
Ловит
пейзажи
для описанья рассвета.

Нигде, то есть
в поезде
дрожащем, стучащем,
как сердце,
сквозь мрачный пейзаж
детства, юности, зрелости
отъезжаю
с каждым разом быстрее и дальше
от себя.
И моя старая
голая
пишущая машинка
с удовольствием вторит,
вторит прощальным словам,
словно бы мы встречались
лишь
в расставаниях наших.

Темно. И дождь
не крапает. И ничего
не видно,
не слышно,
но всё же какая-то стычка
явно идёт
в чёрных зарослях.
То моя старая
голая
пишущая машинка,
валяясь в чернильных кустах,
принимает участие
в ночной перестрелке.

Приближается осень
вечерняя,
полуночная зима.
Заснуть не могу
от частого топота.
То моя старая
голая
пишущая машинка,
надувшись, как ёж,
несёт на колючках
в квартиру
яблоки
с деревьев познания
зла
и добра.