Екатерина Полянская - На горбатом мосту

Пережить бы ноябрь – чехарду приснопамятных дат,
Эти бурые листья со штемпелем на обороте,
Этот хриплый смешок, этот горло царапнувший взгляд,
Этот мертвенный отсвет в чернеющих окнах напротив.

Пережить бы ноябрь. Увидать сквозь сырую пургу
На январском листе птичьих лапок неровные строчки,
Лиловатые тени на мартовском сизом снегу,
Послабленье режима и всех приговоров отсрочки.

Пережить бы ноябрь… Ночь ерошит воронье перо,
Задувает под рёбра, где сердце стучит еле-еле.
И дрожит абажур. Это призрачный поезд метро,
Глухо лязгнув на стыках, промчался к неведомой цели.

Учимся ждать,
всю жизнь мы учимся ждать.
Ждём
рук материнских,
тёплой молочной груди,
ну хотя бы – пустышки.
Ждём
окончания «тихого часа»,
урока, четверти, школы,
рабочего долгого дня.
Ждём
улыбки, звонка,
письма,
невозможного счастья.
Ждём
маршрутку, автобус, трамвай,
ждём, когда вырастут дети.
Ждём
аванса, получки,
отпуска, выходных,
вполне заслуженной пенсии,
какой-нибудь передышки.
Ждём
в очередях
за карточками, за талонами,
ждём в коридорах —
у кабинета врача,
у начальственной двери.
Ждём
холодов, листопада,
первого снега,
первой травинки.
Ждём
постоянно,
с надеждой ждём и безнадёжно,
с нетерпением и терпеливо,
ждём, стиснув зубы,
затаив дыхание —
ждём.
Учимся ждать.
Когда ж наконец мы дождёмся,
и ангел дежурный,
в неизвестность дверь приоткрыв,
вызовет: «Следующий!» —
только тогда
облегчённо
выдохнет каждый из нас:
«Вот он я, Господи!
Кажется, я научился!..»

По осени я вспоминаю ту
Классическую стрекозу из басни
И думаю: чем строже, тем напрасней
Мораль извечно судит красоту.

Пропела – ну какая в том беда? —
Коротенькое праздничное лето…
Как хорошо! Хоть кто-то в мире этом
Не ведал безысходности труда.

В минуту вдохновения её
Создал Господь из воздуха и света
И отпустил. И не спросил совета
У скучных и жестоких муравьёв.

К этой квартире, где прожито столько лет,
Так что можно вполне сойти за домового,
Где с чужой памятью собственный смешан бред,
Я подхожу и войти не решаюсь снова.

Там не укроешься: жизнь состоит из прорех
И по краям – густых отпечатков пальцев…
Лучше не думать, помнят ли вещи всех
Бывших хозяев, а точней – постояльцев.

Тех, кто на пианино этом играл,
Мыл, убирал, тонко раскатывал тесто,
Думал, страдал, болел, потом – умирал,
Освобождая другим квартирантам место.

Что меня ждёт за дверью? Каким ещё
Дышащим зеркалам во мне предстоит разбиться?
Кто и за что сегодня предъявит счёт
И предложит с процентами расплатиться?

Прежде чем тяжестью лягут в ладонь ключи,
Сердце наполнив мерцающею тревогой,
Прежде чем этому сердцу сказать: «Молчи!» —
Надо ещё постоять, подождать немного.

Надо собраться с силами, перекурить,
Сжаться до точки, внутри себя бесконечной,
Чтобы потом решительно дверь отворить
И спокойно шагнуть темноте навстречу.

Апрельский день прочитан между строк.
В облупленной стене несвежей раной
Темнеют кирпичи. И водосток,
Вообразив себя трубой органной,

Прокашлялся и загудел. Под ним
На тротуаре – трещинок сплетенье,
И прошлогодний лист, весной гоним,
Плывет в небытие прозрачней тени.

И снова мир течёт сквозь решето
Фантазии, сквозь близорукость взгляда,
И мне не выразить словами то,
Что вновь его спасает от распада.

То, что я есть, – в ночи крадущийся тать,
Карточный шулер с драными рукавами.
То, что я есть, заставляет меня хохотать,
Петь, исходить рифмованными словами.

То, что я есть, колпаком дурацким звеня,
Пляшет на самом краю карниза.
То, что я есть, шкуру сдирает с меня
И уверяет, что это – закон стриптиза.

То, что я есть, славу любви трубя,
Яростно шепчет через барьер столетья:
Знаешь, я никогда не любила тебя.
Больше того – никогда не жила на свете.

То, что я есть, всем и всему назло
Строит в ночи мосты, а с утра – взрывает.
То, что я есть, заставляет врастать в седло
Именно когда из него выбивают.

То, что я есть, словно летучая мышь,
Криком своим пробивая в пространстве дыры,
Слепо летит и слушает эхо. Лишь
Эхо – свидетель существования мира.

То, что я есть, желая себя разбить,
Мечется нелепо и неосторожно.
То, что я есть, – меня заставляет быть,
И тут изменить уже ничего невозможно.

На горбатом мосту лишь асфальт да чугун,
Над мостом – проводов непонятный колтун.
Под горбатым мостом – всё бетон да гранит.
Воздух, скрученный эхом, гудит и звенит.

Только нежить-шишига [2]живёт – не живёт,
Чешет тощею лапкой мохнатый живот,
Утирает слезинку облезлым хвостом —
Под горбатым мостом, под горбатым мостом.

Будь ты крут и удачлив, а всё ж без креста
Не ходи лунной полночью мимо моста:
Скрипнет ветка сухая, вздохнут камыши,
В голове зазвучит: «Эй, мужик, попляши!»

И погаснет фонарь у тебя на пути,
И не сможешь стоять, и не сможешь уйти…
Тихо щёлкнут костяшки невидимых счёт —
И закружит прозрачных теней хоровод.

И пойдёшь ты плясать, сам не ведая где…
Всплеск – и только круги побегут по воде.
И ещё раз чуть слышно вздохнут камыши,
Вновь – бетон да гранит, и вокруг – ни души.

Дождь прошёл, и асфальт запарил,
И сиреневым выдохом влажным
Сквозь чугунные листья перил,
Над неубранным сором бумажным

Через узкий оконный проём
Потянуло свежо и тревожно,
И невидимое остриё
Прикоснулось к душе осторожной.

И кольнуло печалью иной,
Из иного, далёкого лета,
Где незримым крылом за спиной
Чуть колышется воздух нагретый.

Где неистовая синева
С тополиной размешана вьюгой
И шальные, хмельные слова
На лету обгоняют друг друга,

Где сирень (ах, какая сирень!),
Словно облак душистый, клубится…
И трепещет лиловая тень
На невспаханном поле страницы.