Екатерина Полянская - На горбатом мосту

И – не читать. Играть на нервах,
Само собою – на чужих.
Оно приятнее, во-первых,
И безопасней, во-вторых.

Играть в одни стрелялки только —
Под пиво, эдак после дел.
Долгов не отдавать, поскольку
Делиться, типа, Бог велел.

Думал – Дед Мороз приходит к детям,
Оказалось – дяденька за деньги.
Думал – это крылья вырастают,
Оказалось – уровень гормонов.

Думал – это минимум до гроба,
Оказалось – на год не хватило.
Думал – потерпеть ещё немного,
Оказалось – минимум до гроба.

Думал, что выходит на свободу,
Оказалось – в камеру другую.
Думал, прямо к Богу постучался,
Оказалось – адресом ошибся.

Думал – вот без этого уж точно
Жить нельзя. А оказалось – можно.
Думал – выжил!.. Ну теперь-то можно…
Оказалось – время жизни вышло.

Целый день чинили крышу
Ты да я да мы с тобой.
Пробивалась муза свыше —
Вышел музе непробой.

Вдохновенье обломилось,
Вся рассыпалась строка…
Ах, за что, скажи на милость,
Аполлон нам дал пинка?

«Глянь, – кричит, – с суконной рожей,
А туда ж – в калашный ряд!
На поэта не похожа!
Кыш! Тебе, блин, говорят!»

Муза – в слёзы: ей досадно.
Но сказала я: «Не плачь!
Живы? – Живы. Вот и ладно!
Мало ль в жизни незадач?

Кифаред воротит рыло?
Да и плюнь ты на козла!»
Постояла, покурила
И за реечкой пошла.

Бог наказал расстройством ЖКТ
Меня за безобразное обжорство.
Теперь сижу, грызу сухарик чёрствый,
И думаю – ну да – о суете

И бренности, увы, всего земного.
Ромашку пью и трескаю сорбент,
В сортир влетаю за один момент,
А после чинно пью ромашку снова.

Ах, будь они неладны – шашлыки,
И острый соус, и ещё – винишко,
Которого, пожалуй, было слишком,
И хохмочки, и стрёмные стишки,

Которыми я слух друзей терзала,
Пытаясь удивить невесть кого
Невесть – зачем, а только и всего,
Что просто воздух даром сотрясала.

Я больше никогда, нет, НИ-КОГ-ДА
Не дам себе подобную поблажку.
Я буду кушать кашку, только кашку,
Основа коей – чистая вода.

Диета и зарядочка с утра!
О сигаретах больше нет и речи…
Здоровый образ жи…
Мне вроде легче…
Ей-богу, легче!
Кофе пить пора!

Ежедневно, ежечасно,
Нынче там, а завтра – тут
Волны глупости прекрасной
Лодку лёгкую несут.

Волны глупости роскошной,
Будто в раннем детстве – сны,
Беспечальны, бестревожны
И воистину вольны.

Волнам глупости – беспечно
Пену в кружево свивать.
Мимолётно или вечно —
Мне на это наплевать.

Косяками ходит рыба,
Светит солнца медный грош…
За «орла» – судьбе спасибо,
Ну а если «решка» – что ж,

Пусть рокочут громогласно
В дикой пляске штормовой
Волны глупости прекрасной
Над моею головой.

Я на левое ухо – Бетховен,
А на правое ухо – Ван Гог.
И герр Питер средь разных диковин
Меня б заспиртовал, если б мог.

Но сравнения падают в лузу,
Словно шарики. Так, например,
Я на правое око – Кутузов,
А на левое – явно Гомер.

Я – Маресьев на левую ногу,
Хоть ты смейся, пожалуй, хоть плачь.
А на правую ногу, ей-богу,
Я – Джон Сильвер, искатель удач.

И без всякого газа и флёра
Я скажу, чтоб прошибла вас дрожь:
Я на левую руку – Венера,
А на правую – Нельсон. Так что ж?

Что там уши да очи – взгляни-ка:
Я на самом-то деле, увы, —
Просто Самофракийская Ника
В отношеньи своей головы.

Решила навести порядок в доме.
И навела.
Потом уж заодно
Со старыми долгами рассчиталась,
Со всеми помирилась,
И тогда
Мне стало почему-то неуютно:
Как говорится – можно помирать.
Ну нет! Пойду, пожалуй, до получки
Стрельну…
Потом поссорюсь с кем-нибудь.

А беспорядок – дело наживное.

Прибавляю даже в росте
От негаданного счастья:
Я иду к Друяну в гости,
Я скажу Друяну: «Здрасте!»

Я с Друяном выпью водки,
С Диной Павловною – тоже,
Чтоб сиять светло и кротко
За столом хмельною рожей.

А душе довольно крошек,
Чтоб кулак её разжался,
Чтобы жизни медный грошик
Сторублёвкой показался.

Похолодало резко. Лишь вчера
Разбойный ветер рвал с деревьев листья,
И в грязь бросал, и шлёпал мокрой кистью.
А нынче словно росчерком пера
Всё изменилось: истончился куст,
И на берёзовой прозрачной ветке
Позвякивают редкие монетки,
И странно резок непривычный хруст
Под каблуком. Подмёрзшая земля
Застыла в бесприютности дорожной.
Но вздрагивает конь мой и, тревожно
Пофыркивая, просится в поля,
Где так пронзителен и звонок свет,
И безграничен так, что сердцу тесно,
И меж земной дорогой и небесной
Уже почти совсем преграды нет.

Господи всемогущий,
увеличь мои сутки
хотя бы на полчаса,
чтоб могла я заняться
чем-то вполне бесполезным —
лёгким, как воздух,
плывущим,
чуть горьковатым на вкус,
к примеру французской грамматикой.

Господи милосердный,
Ты меня знаешь
лучше меня самой.
Ты знаешь точно:
мне ведь только позволь,
уступи хоть немного —
и я начну клянчить
всё больше
и всё будет мало.
В итоге понять захочу,
на каком языке
деревья беседуют с птицами.

Господи беспечальный,
Ты разъясняешь,
Ты позволяешь понять:
за временем – не к Тебе,
у Тебя его нет,
у Тебя только вечность.

А язык деревьев и птиц
ясен и так.
Надобно только прислушаться.

Это всё уже было когда-то:
Подворотня, стена, водосток,
В пальцах старческих и узловатых
Слишком яркий пахучий цветок.

Всё привычно и очень похоже:
Пестрота, а потом – нагота…
Но тревожит, сознайся, тревожит,
Словно вечно играет с листа.