Юрий Батяйкин - До встречи не в этом мире

В ту же пору случилось событие – самое светлое в моей жизни. Я влюбился. В пионерлагере «Синева», от «Известий».

Я провожал туда не одну мою знакомую. Узнав, что я учусь в Педагогическом, старшая пионервожатая настойчиво убеждала меня остаться. И в тот момент, когда я наотрез отказался, я увидел Марину – юную дочь композитора Константина Орбеляна.

Она была настолько прекрасна, что даже солнце и море поблекли бы рядом с ней. Между нами произошел какой-то пустяковый разговор, и я уехал. Но те, кто обвенчаны на небесах, не могут вот так расстаться.

Я работал на телевидении, устал за год… И на следующий день должен был лететь в Ялту. Но, собравшись на аэровокзал, я безотчетно поехал к ней.

Когда я нашел это место, было почти темно. У кирпичных красных ворот, в летнем платьице, меня ждала Марина. Она совершенно замерзла.

– Я знала, что ты приедешь, – сказала она.

Я обнял ее, и мы пошли в лагерь. С этой минуты нам кроме друг друга вообще больше ничего не было нужно.

У меня ни с кем не было такой гармонии, такого доверия. Никого я не любил, как ее. И меня так не любил никто. Эту любовь признал весь лагерь, И когда в летнем кинотеатре она лежала у меня на коленях, а я отгонял от нее веткой комаров, это воспринималось также естественно, как шедший на экране кинофильм. Наше фантастическое счастье длилось почти месяц.

Я – поэт по рождению. Однако без нее не было бы самых прекрасных моих стихов. Правда, я не собирался рекламировать мою любовь, посвящать ей вирши, наподобие Данте или Петрарки. Я прятал строчки к ней в стихах, посвященных другим.

Дома ее выбор не одобрили. Со мной родители знакомиться не захотели: у них были на дочь свои планы.

Встречаясь со мной, она постоянно терпела упреки, оскорбления и издевки. Не желая создавать из ее жизни ад, я перестал за ней ухаживать. Думал – временно, а оказалось – навсегда.

Как мне потом рассказали знакомые, которые все, оказывается, знали: родные на нее постоянно давили, пытаясь подчинить ее, увезли в Ереван и, жужжа в уши лестью и уговорами, изводя разговорами о национальных традициях, против ее воли выдали за «своего». Она только плакала. Тогда ее развели и выдали за другого…

С ним она со свадьбы улетела в Париж, где покончила с собой.

Ночью она пришла ко мне во сне в образе той девочки, которую я знал. Утешала меня. Почти также, как в моем рассказе «Зеркало Клеопатры», написанном мной при странных обстоятельствах, задолго до этого.

Сначала я ревел от бессилия, потом поехал в Ленинград, где был тогда прописан, чтобы испросить разрешение на ее отпевание. Прошение можно подать только по месту прописки. Я отправился на Березовую аллею к Митрополиту Ленинградскому и Новгородскому, впоследствии Патриарху всея Руси. Приехал один раз – он с делегацией, второй – всё с делегациями. На третий я приехал на Каменный, около четырех утра, перемахнул забор и позвонил в звонок красивого особняка. Вышла женщина в халате, расшитом золотом, с прекрасным светлым лицом. Я ей всё рассказал.

– А какова причина? – спросила она.

– Одиночество, – ответил я.

Она велела мне поехать к отцу Сорокину в Александро-Невскую Лавру и подать прошение. Отец Сорокин запомнился мне тем, что видел меня насквозь. Прошение принял.

А через неделю я получил по почте письмо.

На бланке Митрополита Ленинградского и Новгородского – Батяйкину Ю. М., за № 1065/9, 11.10.89 г. было напечатано:

«Канцелярия Митрополита Ленинградского и Новгородского сообщает, что на Ваше прошение отпеть заочно Вашу знакомую Орбелян Марину Константиновну, окончившую жизнь самоубийством, последовала резолюция Высокопреосвященнейшего Митрополита Алексия следующего содержания:

«ОТПЕТЬ ЗАОЧНО РАЗРЕШАЮ.

МИТРОПОЛИТ АЛЕКСИЙ».

И. о. СЕКРЕТАРЯ МИТРОПОЛИТА ЛЕНИНГРАДСКОГО

И НОВГОРОДСКОГО ПРОТОИЕРЕЙ ВИКТОР ГОЛУБЕВ»

Отпевали Марину в храме Всех Скорбящих Радости, где меня когда-то крестили, на Ордынке в Москве. После отпевания мне дали мешочек с песком, с какими-то бумагами, которые следовало закопать в могилу Марины. Но Наталья Романовна говорить со мной не желала, и этот мешочек долго лежал у меня. Когда я понял, что моя жизнь кончается, я сжег его вместе с разрешением на отпевание.

Осенью 2012 года я его содержимое высыпал в море на излучине залива Коктебеля, выйдя в море на катере.

На месте ее родителей я бы повесился. Но отец уехал в Лос-Анжелес, откуда когда-то приехал, и что он чувствует – я не знаю, а Наталья Романовна сообщила подруге, что Марина была такая же чокнутая, как я.

Скитаясь от тоски по чужим городам, я возненавидел мир с его лицемерием и шаблонами. С окружающими стал вести себя высокомерно, вызывающе и язвительно.

Исключения были, разумеется. Но редкие.

В ту пору я затеял войну с графоманами, с присущим мне в этом вопросе сарказмом. Хотя я везде был вхож, и меня узнавали, принимали, восхищались – печатать опасались.

Глядя на всеобщее лицемерие, я начал сочинять и рассылать по всей литературной Москве пародии на известных в Москве и Питере советских поэтов – редакторов отделов поэзии, секретарей Союза и совковых творцов литературных журналов.

В итоге я попал на еще более надежный крючок чекистов, чем был огорчен не особо, если не доволен.

Александр Иванов впоследствии, прочитав мои пародии, сказал:

– Это не пародии, и на пасквили не похоже. Но здорово!

Их не так много сохранилось – приведу парочку.