Михаил Созинов - Не считая лет

Желтела рожь,
сбивались в стаи птицы.
Ночь напролет
тревожно, как призыв,
все вспыхивали
дальние зарницы
сюда не торопящейся грозы.
А в свете их,
в короткий промежуток,
распахиваясь,
продолжали звать
глубокие
и близкие до жути
такие откровенные глаза.
Не верилось,
не понималось просто,
что счастье —
только руки протяни…
Не дозвалась.
Ушла по сухоросу
неутоленной,
жаждущей земли…
Бежать бы вслед,
упрашивать остаться…
Когда зарницы
дальние дрожат,
мне кажется,
что это бьется счастье,
которого тогда не удержал.

Ночь — впереди,
ночь — позади,
ночь — маскировочным тентом.
Патрульный окрик.
Штык у груди.
Фонарик по документам.
Дождь на ощупь,
дождь наугад.
Шинели шеи мозолят.
Скользкий булыжник
рубит нога
новенькою кирзою.
Молчит старшина.
Молчим и мы,
друг к другу жмемся, салаги.
Гудок паровоза
из сочной тьмы.
Команда: — Прибавить шагу!
Сорок — в первый.
Сорок — сюда.
Скрипят у теплушек трапы.
Забота — одна,
и беда одна,
и поезд идет на запад.

Льет полусвет
черемуховый вечер,
прощально осыпая лепестки.
Иду в него.
Все кажется, я встречу
виновницу тревоги и тоски.
Ту девочку из школьной перемены,
из сумерек вторых счастливых смен,
что закружила ласточкою первой
в мальчишечьей распахнутой весне.
Темнели палисадники смущенно.
Доверчива была ее рука.
И весь поселок в кипени черемух
с рассветом розовел, как облака.
Он поднимался над знакомым краем,
он излучал неповторимый свет.
И вместе с ним, от счастья замирая,
мы плыли в бесконечной синеве…
Неправду говорят,
что время — лечит.
Но правду, что беду — ведет беда…
Когда цветет черемуха,
на плечи
ревнивые ложатся холода.
Я лишь рассудком
принимаю тропы,
ушедшие в немыслимую даль,
в осклизлые холодные окопы,
в транзитные глухие поезда…
Вступаю в ночь,
в ее прохладный омут,
но сердце
не умеет не искать.
А лепестки, упавшие с черемух,
все гуще оседают на висках.

Открытый люк —
и пустота под ним.
И нет опоры: воздух, свет и дымка.
А там земля —
со всем своим земным —
переводною детскою картинкой.
Игрушки-села,
ниточки дорог,
посевов и лесов цветные пятна.
Перешагни невидимый порог
в себе самом.
Так просто и понятно.
Натянут каждый нерв —
нельзя сильней.
Живое тело каждой клеткой, порой,
всем опытом, инстинктом, кровью всей
противится, с твоим решеньем спорит.
Сжимаешь зубы.
Сам себе:
…два…три!
Бросаешься, глаза закрыв, как в прорву.
И все, что есть и было там, внутри,
срывается и камнем давит в горло.
Невольно — ах!
А ветер бьет в лицо.
Где небо? Где земля?
Бросает, крутит.
Рукой окостеневшей рвешь кольцо.
И через вечность — встряска парашюта.

И по памяти — черта,
и на сердце — вмятина.
Он, Чита моя, Чита.
Госпиталь.
Приятели.
Обошла старуха смерть,
а рубцы — обносятся.
Только с Гитлера теперь
вдвое больше спросится…
По утрам — из печек дым.
Солнце сушит лавочки.
Тротуаром дощаным
моционю с палочкой.
Без нее бы мог.
Порой
так мешает, бросил бы.
Но она мне как пароль,
лучше всяких пропусков.
Патрули чеканят шаг:
кто, мол, там с девчонкою?
Летчик с палочкой?
Вот так —
топайте сторонкою…
По ненастью от тоски
заняты наукою:
вновь планируем броски
Конева и Жукова.
Артиллерии гроза
где-то в сопках клюнула.
Сразу — строгие глаза:
вспоминают, думают…
Мы успеем, ни черта,
к главному пожарищу.
А тебе — поклон, Чита!
Пропуск мой — товарищу!

Отбомбились…
Сели…
Зарулили…
И еще в своем не откипев,
мимо замолчавших эскадрилий
летчики шагают на КП.
Осторожно двигаются.
Вроде б
пробуют, а как она, земля?
Не болтает? В вираже не ходит?
Можно топнуть? Ноги не скользят?..
От подъема —
и до сей минуты
километр по ней и тот бегом.
А над нею в огненном маршруте
сколько их промчалось под крылом?
Летчики над ними,
стиснув зубы,
проходили сквозь зенитный вой.
Ожидая, а возьмет да врубит
в бомбы или баки за спиной…
Воспаленно
щурятся от света.
Солнцем их глаза налиты всклень.
Сложенные летные планшеты
бликами стреляют в ясный день.
Чуть вразвалку,
скинув шлемофоны,
ко всему вниманием полны,
двигаются, словно после грома
тишиной земли оглушены.

Лежат солдаты
после боя
и в наступившей тишине
не торопясь дымят махрою,
забыв на время о войне.
Разбросив руки,
каски скинув,
лежат, приняв домашний вид.
А на немецкой луговине
по-русски коростель скрипит.
Направо — крыши.
Черепица.
На ней закатный луч — огнем.
Ефрейтор сплюнул:
— Заграница!..
И помолчал.
— Переживем.
И сразу в памяти невольно:
ветряк, деревня, скрип телег —
земля, где радостью и болью
сердца прописаны навек.

Ходил.
Курил.
И звал.
Однако
молчали печи бывших хат.
Лишь одичавшая собака
метнулась тенью в лопухах.
Солдат не бросил пепелища.
Он вытоптал траву вокруг,
шалаш поставил для жилища
и приволок ржавевший плуг.
Вернулись женщины из лесу.
Старик пришел на огонек.
И пес калачиком пригрелся,
как сторож, у солдатских ног.

Как маскхалат,
на обелиске
лежит пятнисто тень листвы.
Склонил полковник низко-низко
седую тяжесть головы.
А он
не кланялся железу.
В тех роковых-сороковых
он — без наград и без протезов —
водил в атаки молодых.
От Волги к Одеру
и дальше
могилами отмечен путь…
Корявые култышки пальцев
соломенную шляпу мнут.
Нет,
не успеть ему, пожалуй,
не хватит времени и сил
пройти дорогой битв, пожарищ
и постоять у всех могил.
Там плачут
дождики косые.
Плывет листвы печальный звон.
Лежат защитники России,
и в каждой — похоронен он.

У него на лице морщины
грубо выпахал оползень лет.
Под романовскую овчину
голова начала сиветь.
На ненастье тревожат раны:
смерть брала за горло не раз…
Весь подавшись вперед, с экрана
напряженных не сводит глаз.
Там в кустарнике минных взрывов,
задушив рукавицей стон,
в луже крови
на снежной гриве
умирает вторично он…
Зал застыл на едином вздохе.
Но врывается в этот миг
отголоском его эпохи
не сдержавшийся вдовий крик.
…Бред.
Беспамятство.
Пытки немцев.
Лагеря, овчарки — не счесть.
По ночам его душит Освенцим,
по утрам поднимает месть…
Да, артист, не видавший сраженья,
не видавший того бойца,
только силой преображения
заставляет стучать сердца.
Посерела
на скулах кожа.
В горле ком —
проглотить нет сил…
Он играет,
чтоб быть похожим
на солдата,
что просто жил.