Михаил Созинов - Не считая лет

Наговорились понемногу,
устали гости, я устал.
И собирается в дорогу
гостей последняя чета.
Мать им подносит на прощанье
перед порогом «посошок».
С меня берется обещанье
к ним заскочить на вечерок.
Я обещал сегодня — скольким?
А отпуск мой — сгорает треть.
К нему бы столько, да полстолька,
да четверть столька — не успеть.
Но обещаю снова:
— Добре!..
…Я выхожу в ночной апрель.
Чуть подмораживает.
Дробью
реденько падает капель.
А тишина!
Весь мир — хрустальный.
На уши давит тишина.
Не веришь, что за дальней далью
бессонно ахает война.
Чуть-чуть сереет купол неба.
Восток наполнился зарей.
Дымком попахивает, хлебом
и тонко — тающей землей.
Редеет млечная дорожка,
прохлада гладит кожу щек.
…Все хорошо.
А вот немножко
чего-то надо бы еще.

Лежу, ворочаюсь.
Не спится.
Считаю. Жмурюсь — не берет.
То слышу голоса, то лица
ведут какой-то хоровод.
Из кухни мать пришла тихонько,
пришла и села у окна.
— Не спишь?.. Родимая сторонка
не первому тебе — без сна.
Сменить подушку?
Может, жестко?..
И, помолчав:
— А там-то… как?
— Там, мама, чаще нары, доски,
солома… Не болят бока.
И словно сердце обрывая,
сказала тихо, наклонясь:
— Твоей-то нет… Она не знает.
На курсах в городе сейчас.
«Не надо, милая, не надо»,—
я не сказал, потер висок.
А мать:
— Ни складу и ни ладу
у вас с ней не было, сынок.
Она сама не приласкает.
Вся в мать… Сердечко под замком…
Ей — покорись… Она такая,
чтоб был мужик под каблуком.
Я закурил, волненье спрятав,
в окне угадывалась даль.
И снова мать:
— Галину сватай,
хоть завтра же… А та — горда…
Я вспомнил вдруг:
от всех в сторонке
стояла в шубке.
Все гадал:
откуда?.. Броская девчонка!
Сестренку друга не узнал…
— Мать, не жени меня до срока.
Галина мне — не клином свет.
И для нее найдется сокол:
ей что сейчас?.. Шестнадцать лет?
— Галина — девка без изъяна:
работать, петь или плясать.
Она с тобой за океаны
всегда пойдет — жена и мать.
Вот так я думаю, сыночек…
— Не трать напрасно слов и сил.
Девчонке голову морочить —
не буду, мама, не проси!..
Опять молчим.
Она тихонько
мне гладит волосы рукой.
Не знаю, спится ли девчонке
с характеристикой такой?..
Но чую: топчется медведем
забота, маме застит свет:
— Скажи, ты в город не уедешь?..
Ты обещаешь?.. Точно — нет?..
Ну, спи, сынок! —
И мама крестит,
и медленно идет к двери…
Не спится мне.
От мыслей тесно.
И сердце… Черт его бери!

Каким меня пронзило током,
спалив защитное — дотла,
когда ты мимо низких окон,
потупясь, тропочкой прошла!
…Сидели мы.
Да, видно, так уж
не мной, не им заведено,
при встречах, бывшие в атаках,
берутся часто за вино.
Ничто — годов прошедших ноша.
Ничто — забвения туман.
Любая встреча — бинт присохший
сдирает с незаживших ран.
Фронтовики — народ особый,
пусть без отметины во лбу,
бывает, их скупое слово
скрывает целую судьбу.
Не торопясь,
не с кем попало
и не с таким, что круть да верть,
а чтоб обоих целовала
одна и та же сволочь — смерть…
Сидели мы.
Сине от дыма.
Беседа медленно текла,
стихала.
Костыли Максима
стояли тут же, у стола.
…А ты прошла…
Весь хмель — как клином
ударило — рванулся вон…
И тут легла ладонь Максима
на золоченый мой погон.
Глаза опять колючи стали,
зрачок горяч и недвижим:
— Обида жжет… Не рассчитаюсь.
Не ковырну я их Берлин…
Встряхнул бутылку и
наполнил
стаканы:
— Ну, давай — за жизнь!
Потом кивнул на окна:
— Понял?
Тебя зовет… Поторопись!..

— Ты… в отпуске?..
Не по раненью?..
В глазах — испуг.
— Жалеет бог.
Все непритворное: волненье,
румянец, облегченный вздох.
— Дай посмотрю в глаза…
— Знакомы…—
— Не смей смеяться!…
— Вот те раз?
— Ну, не смотри… Я — не икона…
— Ты больше. Ты — иконостас!..
Глаза с лукавинкой бегучей
все те же.
Может быть, теплей…
— Сбежала с курсов… Редкий случай…
А ты домой — на сколько дней?..
— Узнала — как?
— Через знакомых.
Вахтер зовет: такая — есть?
Там женщина:
— Приехал… Дома!..
Я ночью — в поезд. Утром — здесь —…
…Землянки. Грязь.
Воронки. Глина.
Тылов немецких рубежи.
И черный «фоккер», бьющий в спину.
Возмещены.
Спасибо, жизнь!
Схватить на руки.
Закружиться.
Зацеловать бы. Унести.
«На улице!» Ее ресницы
в испуге дрогнули: пусти!
— Как ты живешь?
— Как все, не хуже.
А ты?
— Воюю, как любой…
— Не мальчика я слышу — мужа,—
пропела басом.
— Вон какой!..
Ремни погладила, погоны,
тихонько по лицу — рукой,
как в детстве: ласково, знакомо.
Вздохнула:
— А уже другой…
Все те слова, что я упорно
все эти годы шлифовал,
каким бы оказались вздором —
произнеси их… Что слова?
Глаза в глаза.
Ладонь в ладони.
Смятенье распирает грудь.
И чувствуешь, что в светлом тонешь,
и рад до боли — утонуть…
Ты — есть,
и большего не надо.
Пой, смейся, слушай, говори
Мы шли.
С моей кирзою рядом
шагали туфельки твои.
Мы шли.
Куда? Не все равно ли?
Веди, дороженька, веди!
Пусть будет лес, пусть будет поле,
пусть будут горы впереди.
Пусть бьются ливни,
ветры воют,
пусть вьюги заметают след.
Да что нам мир?
Мы были двое.
Нас было двое на земле…
Манила светлая округа.
Звенели весело ручьи.
И бились чибисы над лугом,
выпытывая;
— Чьи вы?.. Чьи?..
Не узнают.
Ах, птичье племя!
Весна, любовь, птенцы, отлет.
Лишь мы живем в такое время,
не знаем, что нас завтра ждет.
Но вместе, рядом!..
С неба мощно
текла на землю синева.
В зеленой дымке млела роща.
Вставала первая трава.

Три года не было вечерок,
а нынче — только б выходной…
Шли в клуб по вечеру девчонки,
несли «Семеновну» с собой.
И парни шли со всех окрестных
колхозов лихо, под гармонь…
Там было весело и тесно,
плясали — вздрагивал огонь.
Одна на клуб семилинейка.
Под гармонистом — табурет,
и все.
Для нас нашли скамейку,
наверно, довоенных лет…
В пятнадцать — парни,
не мальчишки,
а пахари и косари,
нужды хватившие с излишком,
в труде с зари и до зари.
Держась солидно, деловито,
басят простудно — строгий вид.
Но их цыплячья беззащитность
за каждой фразою стоит.
Пока апрель,
пока не пашут,
в воскресный вечер тут как тут.
Повеселятся и попляшут,
немножко душу отведут.
Пускай же в музыке утонут
глухая боль и злая речь,
и немальчишечьи ладони
оттают
от девичьих плеч.
Среди парней — девчонок стайки,
как васильки во вдовьей ржи.
А сзади жмутся перестарки —
печаль в глазах, а надо жить.
Неловко им.
Краснеют густо.
Для них парнишки — не серьез.
А все война.
Да будь ей пусто
от вдовьих и девичьих слез!
И не нарядной, и не сытой
проходит девичья пора.
Их половиночки зарыты
в полях от Волги до Днепра.
И вроде быть им здесь не место,
и вроде верят в лучший час.
Танцуют вечные невесты,
друг друга пригласив на вальс.