Михаил Созинов - Не считая лет

Война прошла лесоповалом
по населенью деревень.
Тылы?
Кто был там? Кто остался
кормить Россию каждый день?
А вот он — тыл!
Стоят живые,
на плечи взяв крестьянский груз…
Наверно, понял я впервые
душою,
что такое Русь!
Она живет в труде и горе
и в том,
как пляшет молодежь.
Нет, Русь не вырубишь под корень,
ее со света не сживешь!
Не запугать ее крестами,
не задавить ее броней.
Пусть ты падешь в бою, но встанут
мальчишки эти за тобой.
И автомат возьмут и в пламя
пойдут, как мы идем сейчас.
Пусть закричат в атаке: «Мама!» —
с испуга только первый раз.
А во второй — смолчат: мужчины
свершить сумеют правый суд.
И наше знамя до Берлина
они победно донесут!

Дымили густо самосадом
в углу мальчишки-мужики…
— Пойдем станцуем.
Это надо!
Нам быть гостями не с руки.
Нам жизнь тянуть в одной упряжке,
нам вместе строить и пахать…
Долой шинель, долой фуражку,
мы встали — начал шум стихать.
…Нас только двое в клубном зале.
Сыграй нам, мальчик, старый вальс…
Бесцеремонными глазами
девчонки изучали нас.
Круг разошелся,
дали место:
танцуй, товарищ фронтовик.
Ты в их глазах была невестой
счастливой самой в этот миг.

А утро было ясным-ясным.
День прокатился, как в бреду.
Нас усадили в угол красный
у полдеревни на виду.
А солнце —
взламывало рамы,
играло на эмали блюд.
Застолье было как экзамен
на право дочери в семью.
А взгляды —
как тут без пристрастья?
И шуточек — прямая суть:
уж погуляли бы на счастье
на вашей свадьбе — что тянуть?
Ну, шуточки…
А как ты рдела:
что тут ответить? Как смолчать?
Чтоб опереться,
то и дело
касалась моего плеча.
Ты выдержала тот экзамен.
И даже мама расцвела…
Нам стали лишними признанья,
все обещанья, все слова.
А мир весь
солнечный и синий.
В душе горячечной обвал…
…Я никогда таким красивым,
таким счастливым не бывал.
Привыкший к раннему подъему
еще с далеких детских дней,
чуть свет я выходил из дому
по стежкам юности своей.
Колхоз
не то чтоб знаменитый,
Вполне обычный, средних сил,
но без дотаций и кредитов
себя и Родину кормил.
Со стариками да мальцами
(теперь с него — какой уж спрос?)
едва сводил концы с концами,
на сверхпределе жил колхоз.
С зерном — беда,
с кормами — туго,
чуть — лошадей, чуть-чуть коров.
В бригадах — бороны и плуги,
нет ни машин, ни тракторов.
Нет соли, спичек, керосина.
На фермах — течи, сбруя — срам.
По вечерам горит лучина,
стучит кресало по утрам.
Пока подсобным да запасом
(да уж какой теперь запас?)
живет деревня.
Пусть без мяса,
картошка есть и вволю квас.
И только,
словно свет в окошке,
надеждой держится одной:
вот скоро немца укокошим
и мужики придут домой.

Четыре дня —
почти мгновенье —
короток срок переступить
ту робость, жажду поклоненья,
святого отрочества нить.
В большой любви — такого мало…
…Сереют окна под рассвет.
Мы двое в мире.
— Ты устала?..
Вторую ночь не спишь…
— Нет, нет…
Чем пахнут волосы?
Травою,
слегка привядшей на лугу.
— Теперь я знаю, что с тобою
я очень сильной быть могу.
И год, и два, и три сумею…
И десять лет — я буду ждать…
Согнусь, состарюсь, поседею…
С клюкой пойду…
— Серьезно?
— Да!
— Я верю. Только… это слезы?..
— Заклятие!.. Платок возьми…
…Любовь, когда ты станешь прозой
в моей душе, — меня казни!

Опять в обстрелянной суконной
сижу, готовый в дальний путь.
Зал.
Темнота.
В проем оконный
ненастная струится муть.
Дорога в дождь —
всегда на счастье.
Ну, как же! Только ожидай…
Вот и мелькнули наши «здравствуй!»,
осталось горькое «прощай!»
Все нами сказано о главном?
Или не все?.. Опять слова?
Но почему любовь бесправна
и почему всегда права?
И ты молчишь.
Притихла рядом.
Касаюсь локона виском.
Тебе шепчу на ушко: «Лада».
А в горле ком, горячий ком.
Пыхтит за стенкой маневровый
с одышкой тяжкой паровоз…
— Четыре дня…
А сколько снова
тебя не будет?..
Сколько врозь?..
Что отвечать тебе?
Как смею?
«Жди!» — приказать?
Но буду ль прав?
Мне далеко идти.
До Шпрее.
А я еще не взял Днепра.
Ночь.
Темнота.
Твои ладони.
Сухие губы. Пальцев дрожь…
…Курю.
Считаю перегоны.
А за окошком плачет дождь.

Опять с утра ревут моторы.
Опять планшет через плечо.
И вновь работа, от которой
я был на время отлучен.
Так принимай теперь на веру,
не осознав душой пока,
все измененья, все потери
и пополнение полка.
И было мне тогда не просто
домыслить, в чем моя вина…
Нет,
не домой я ездил —
в гости.
А дом мой — полк
и жизнь — война.

В те дни отчетливо впервые
ума коснулось моего,
что на войне трудней не вылет,
а ожидание его…
Май — ни полетов, ни разведки,
в матчасть зарылись с головой.
Уже пошучивали едко:
«Займемся, может, строевой?»
Восточный вал.
Мы рвемся в дело.
Душа горит: пора, пора!..
В конце июня загудело.
Пехота ахнула: «Ура-а!»
И стало весело и жарко.
Разворотив Восточный вал,
не успевали клеить карты,
за фронтом тыл не успевал.
С утра до вечера полеты.
Горит земля, горит металл,
и дым пожаров в самолете,
на высоте, в носу щипал.
Сегодня — Орша,
завтра — Крупки.
А следом — Любча или Клодь.
По одному, десятком, группой
сдаются немцы — «майн гот!»…
Давно ли было —
вспомнить горько,
чтоб взять деревню в три двора,
мы изучали все пригорки,
разведкой мучаясь с утра.
И радовались, словно дети,
что овладели пустырем…
Да, были мы за все в ответе:
за каждый куст, за каждый дом.
За все.
За всех.
И вот мы встали,
умеющие воевать.
Мы городов не успевали
ни рассмотреть, ни сосчитать.

Я из ржаной муки замешан.
Меня простой мужик испек.
И никакой немецкий леший
со мной управиться не мог.
Он был силен.
А я — сильнее.
Он был — стервятник.
Я — орел.
Не он на Клязьму — я на Шпрее
к нему в конце концов пришел.
Сильней я правдой был земною,
моя любовь была со мной.
Вот потому прошел войною
пусть обожженный,
но живой.

Когда о Родине не всуе
идет серьезный разговор,
мне память медленно рисует
отцовский дом, отцовский двор.
Тропинки в кипени ромашек,
плетни, калитки, дым из труб,
околицу, где резво машет
ветряк крылами на ветру.
И всю деревню,
всю округу,
любой районный уголок…
Я жил на севере и юге,
я знаю запад и восток.
У сердца есть такое право
и зрение такое есть,
что вижу я свою державу
сквозь призму вечно милых мест.
Не раз за годы —
из станицы,
от полонии и аймака —
спешил сюда,
чтоб поклониться
незамутненным родникам.