Андрей Дементьев - Утро начинается с любви

за бессонницу яблонь вешних,

не подвластных вовек рублю

спекулянтов заезжих.

Я люблю тебя за дымы

над кострами по воскресеньям,

за неистовый снег зимы

и бунтарство воды весенней.

За неброскую красоту

потесненных людьми пейзажей.

За душевную чистоту

тех, кто строит дома

и пашет.

За леса твои и моря,

за успехи твои и беды.

И в любви той

вся жизнь моя,

что еще вполовину спета.

В присутствии дамы четыре поэта

Себя мушкетерами ей объявили.

Глаза ее всех четверых вдохновили.

И тут же была она в тостах воспета.

В любви объясняются ей мушкетеры,

А дама о чем-то грустит, улыбаясь…

И мудрый Атос, как подраненный аист,

В улыбке ее не находит опоры.

Шампанское кровь и беседу нагрело.

Как шпаги, блистают веселые взгляды.

И этой игре они искренне рады,

Где ревность без боли, а шутки без гнева.

О, как восхитительны эти поэты!

Она улыбается, глядя им в лица.

И все это было не с кем-то, не где-то,

А все это с нею сумело случиться.

Не видно в игре никакого изъяна,

Хотя отклонились они от сюжета…

И нет ни Констанции, ни д’Артаньяна,

А есть лишь четыре влюбленных поэта.

Она поздним вечером с ними простится.

И всем пожелает добра и удачи…

И все же Констанцией в дом возвратится

И ночью о том, о четвертом, заплачет.

Я стал бояться тишины.

Когда иду я улицей ночной,

мне кажется —

я слышу чьи-то сны…

И тишина смыкается за мной.

Все безмятежно,

все в плену покоя.

Вокруг меня – ни одного лица.

Я в тишину вхожу,

как входят в горе,

когда ему ни края

ни конца.

Когда оно вот так неотвратимо,

как эта притаившаяся тишь.

И улица —

как старая картина,

где ничего почти не различишь.

Но я ее намеренно бужу,

стучусь в асфальт я злыми каблуками,

уснувшему беспечно этажу

кидаю в стену крик свой,

словно камень!

Чтоб кто-нибудь бы вышел на порог

или хотя бы выругался, что ли…

Я в той ночи, как будто в чистом поле,

где голос мой и страх мой одинок.

Мне в эту пору тяжко без людей,

без их улыбок, говора, приветствий…

И тишины боюсь я все сильней,

как, может быть, боятся только бедствий.

Ты над Волгой поднялся,

мой город старинный,

нестареющий мой,

с детства милый мне дом.

Над тобою по осени —

плач журавлиный,

над тобой по весне —

застоявшийся гром.

Здесь на площади людной,

в братской могиле,

в самом центре твоем,

под тяжелой плитой

спят солдаты,

что жизнью тебя заслонили,

спят солдаты,

навеки оставшись с тобой.

Здесь столетние липы

листвою полощут…

И еще не остыв

от военной беды,

чьи-то матери

молча приходят на площадь,

и чужие невесты

приносят цветы.

Я тебя не сравню

с городами другими,

пусть красивые есть города на земле.

Только где бы я ни был —

шепчу твое имя,

и всегда,

ты всегда откликаешься мне.

Откликаешься песней

над волжскою синью,

что уносят с собою на юг

журавли…

Город мой,

ты – частица великой России,

а дороже ее

нет на свете земли.

Был концерт в нашем доме отдыха.

Целый вечер играли Дворжака.

Только речь сейчас не о нем.

Я хочу рассказать про чуткость.

И про то,

как недобрым днем

здесь сыграли на добрых чувствах.

Дочь директор встречал в тот день.

Обнял он ее возле входа,

зонт раскрыл ей

и руку подал.

Скинул плащ и сказал:

– Надень. —

И как будто со сцены клуба

бросил няне

сквозь шум и дождь:

– Отнеси чемодан, голуба…

– И вот это, – сказала дочь.

Ох, тяжел чемодан для няни.

Кто поможет ей по пути?

Папа собственным брюхом занят —

надо ж брюхо ему нести.

Ну, а дочь уже в той поре,

когда гордость неумолима.

Дочь – косая сажень в бедре —

на старуху свой груз взвалила.

Я беру чемодан у няни,

чем начальство смущаю крайне,

ставлю тот чемодан у ног —

барству этому поперек!

По ночам за окном огни, огни.

Не хотят они глаз сомкнуть.

Опоздавших, наверное, ждут они.

Иль друзей провожают в путь.

А быть может, баюкают чьи-то сны,

убегая на край земли.

Видно, очень уж людям огни нужны —

те, что рядом

и что вдали.

Я смотрю на огни сквозь окно-стекло,

через сумрак густых ветвей…

Не от тех ли огней на душе светло,

так светло на душе моей?

Приснись мне, Георгий Владимыч.

И тайну заветную вымучь,

С которой в былое ушел.

А я поколдую над нею,

И, может быть, стану сильнее

Средь нынешних бедствий и зол.

Приснись мне, Георгий Иванов,

Под музыку хрупких стаканов,

Что где-то мы подняли врозь.

И станет понятней и ближе

Тоска твоя в синем Париже,

Где встретиться нам не пришлось.

Печальный поэт и скиталец,

Ушел ты… Но строки остались,

Да что-то притихли впотьмах.

И много времен миновало,

Пока от Девятого вала

Остались лишь пена да прах.

И снова судьба твоя дома…

Возвышенно встали три тома

На полке горючей страны.

И смерти оказана милость.

А все остальное – приснилось…

И нет ни стыда, ни вины.

Здесь место встреч…

У трубок телефонных

встречаются,

уставши от разлук,

застенчивая искренность влюбленных,

и чья-то боль,

и чей-то недосуг.

Здесь место встреч:

в засвеченных кабинах

чужое счастье оживает вновь,

когда веселым голосом любимых

по проводам торопится любовь.

Я встретился вчера тут с юной парой.

Они сидели рядом у окна —

и понял я,

как любит этот парень

и что девчонка

тоже влюблена.

Счастливые,

не знавшие разлуки,

они смешно шептались невпопад.

И не боялись —

вдруг разъединят.

Чтоб встретиться – протягивали руки…

Меня еще не вызывала трубка.

А я смотрел на них —

и не спешил.

О, как мне было и легко, и трудно,

как будто я с тобой поговорил.

В комнате моей светло

и пусто.

Но порой бывает тесно в ней.

От воспоминаний,

если грустно.

От друзей,

когда еще грустней.

Дружба,

вероятно, как транзистор,

ловит на знакомой ей волне

наши беды,

радости и мысли,

если с ними мы наедине.

И друзья без умысла приходят,

как улыбка, дождик

или сон.

В доме ничего не происходит,

просто дом от всяких бед спасен.

Ничего я без друзей не значу.

Ни черта без них я не смогу.

И они не могут жить иначе.

Видно, тоже у меня в долгу.