Андрей Дементьев - Утро начинается с любви

Или усложняю, может быть.

Широка страна моя родная,

так чего ж заборы городить.

Ленин жил в простом открытом доме.

Ни собак, ни стражи, ни замка.

Пожимал крестьянские ладони.

Принимал гостей издалека.

Ну а здесь воздвигнута стена,

будто незаконное решенье.

Пусть стоит.

Да я боюсь,

она

не нашла бы в душах продолженья.

На берегу Тверцы

безлюдно и печально.

А по траве замерзшей

белой вязью

зима сообщила всем печатно,

что скоро к нам

пожалует на праздник.

Все дачники поуезжали в город.

И увезли из леса детский смех.

Разбитому скворечнику за ворот

то дождь летит,

то тихий ранний снег.

Лес полон тишины

И желтых листьев.

Покинули природу

птичьи стаи:

концертный зал

остался без артистов.

Душа моя

без музыки осталась.

Есть у меня знакомый —

кандидат наук.

В науке он просиживает брюки.

И кроме блеска этих самых брюк,

другого блеска не достиг в науке.

Да что ему наука?

Для чего?

Она лишь как надежные ступеньки

наверх,

к благополучию его,

где положенье,

и почет,

и деньги.

И, словно пачки старых облигаций,

которые давно вне тиража,

в архиве диссертации пылятся.

За них не даст наука ни гроша.

И, к сожаленью, он не одинок.

Пока таланты расщепляют атом,

чтобы земля была цветущим садом,

мой кандидат цитаты превозмог.

И в этом деле преуспел весьма.

Как говорится, счастлив без ума.

Помнишь, ты была тогда со мною?

Посадил я саженцы весною.

Несколько рябинок-малолеток.

А теперь не дотянусь до веток.

К ним дубки сажали мы попарно.

Вон какие вымахали парни.

И рябины – как просила песня —

навсегда теперь с дубками вместе.

А над ними ласточки кружили…

Только мы с тобою – как чужие.

И любила ты, и не любила,

горькая моя любовь-рябина.

Ну а я-то был такой влюбленный,

словно глупый тот дубок зеленый.

А сейчас – как лес после пожара…

Помню лишь, как ты дубки сажала.

А любила или не любила,

не расскажет мне о том рябина.

И дубки молчат о нашей встрече.

Только грустно опускают плечи.

Янтарную глыбу стекла

Нежданно веселого цвета

Художница мне принесла,

Чтоб в стужу почувствовать лето.

Чтоб в синий январский мороз

В глаза бы мне солнце смеялось.

Чтоб если грустить довелось,

То самую малую малость.

Ах, Света, мой солнечный друг!

Как все наши помыслы зыбки…

Я принял из радостных рук

Печаль твоей поздней улыбки.

И кажется мне иногда:

Стекло – это некое чудо.

И взгляд твой сквозь боль и года

Все вырваться хочет оттуда.

– Хочу быть нежным с тобой.

– И грубым?

– Хочу твоим рыцарем быть.

– И другом?

– Хочу быть снегом твоим

и ветром.

Дождем, смывающим все следы.

Хочу быть добрым

нежданным светом

в глухую полночь

твоей беды.

– Хочу улыбки твоей.

– И слез?

– Хочу сомнения.

– И надежды?

– Лишь только б встретиться довелось…

– Где ж ты?

Я помню это до сих пор…

На чью-то дачу в воскресенье

мы привезли с собой веселье

и разбудили старый бор.

Мы куролесили и пели.

Горя от женской красоты,

в искристой виноградной пене

студили жаждущие рты.

Мы веселились, как умели,

Не зная, что там будет впредь.

И наши дамы тихо млели,

в глаза боясь нам посмотреть.

И вдруг все бросив,

мы бежали

к реке…

Скорей туда, туда,

где, как бывает на пожаре,

нас от огня спасет вода.

Вода была на редкость стылой.

И нас окатывала вдруг.

И было всем немного стыдно

недавних взглядов,

жарких рук.

Мы уходили шагом резким

из дачи той,

как от врага.

А нам вдогонку тихим плеском

смеялась радостно река.

Говорят, что Афродита

вышла к людям из волны.

Говорят, что в Афродиту

все на Кипре влюблены.

Говорят, она под вечер

возле Пафоса у скал

каждый раз спешит навстречу

тем, кто век ее искал.

Я и верил и не верил.

Но, приехав в ту страну,

увидал прекрасный берег,

знаменитую волну.

На рассвете и закате

плавал в море и нырял.

Но богиню я не встретил

И надежду потерял.

А вернувшись в белый город,

средь полночной тишины

все я слышал синий шорох

набегающей волны.

Может, был бы я в обиде,

но, лишь день вошел в зенит,

я на улицах увидел

сухопутных Афродит.

С тем же профилем точеным,

но живее и добрей —

в светлом облике девчонок,

в строгом лике матерей.

Белых нитей водопад…

И как чайки —

руки девичьи.

Я ловлю веселый взгляд,

мимолетный и доверчивый.

Вот ты вяжешь узелок.

Словно Кио – в полмгновения.

Сколько ждет тебя дорог!

Окажи ты им доверие.

Сколько ждет тебя дорог

к тем друзьям,

еще не встреченным.

Будь крепка,

как узелок.

Оставайся век доверчивой.

Оттого в душе светло,

что ты все с любовью делаешь.

Донесет твое тепло

до людей та нитка белая.

По проходу мимо ровницы

ты улыбку понесла.

Все хорошее исполнится.

Лишь бы ты всегда была!

Смотрю с восторгом

На красивых женщин.

В России некрасивых нет.

Восторг мой перед ними вечен,

Как вечен красоты секрет.

Ты тоже у меня красива…

Я помню тот рассвет в дыму,

Где ты, как сказочная Дива,

Явилась сердцу моему.

Смотрю с восторгом

На красивых женщин…

И вижу одиноких вновь.

Мечтаю, чтоб их было меньше,

Кому не встретилась любовь.

Смотрю на женщин одиноких,

Наивной мыслью одержим:

Надену я нарядный смокинг,

Пойду их сватать

Землякам своим.

Мы с ним случайно повстречались

в ташкентском аэропорту,

когда, туманом опечалясь,

чай смаковали поутру.

Он был находчив в разговоре,

и откровенен, и умен —

узбек по имени Григорий

(в краю, где нет таких имен).

И я спросил его об этом,

откуда имя, мол, у вас?

Он помрачнел и мне поведал

свой удивительный рассказ.

– Меня отец назвал Сайяром.

По всем законам старины

узбекским именем,

с которым

я жил с рожденья до войны.

А Гриша – это имя друга.

То имя горестной вины…

Я с ней прошел четыре круга,

четыре года той войны.

У стен столицы утром ранним

наш танк был подожжен, подбит.

Я был контужен.

Гриша ранен.