Андрей Дементьев - Утро начинается с любви

умирают годы,

и в дни весны —

весна берет свое,

И все подчинено ее законам:

шум водопадов,

и печаль берез,

и майская гроза,

и птичий гомон,

сменяющийся тишиною гнезд.

Я поражаюсь мастерству природы…

И Человек в своем далеком детстве,

когда он был беспомощен и мал,

он перед ней,

доставшейся в наследство,

и падал ниц,

и в страхе замирал.

Она его могуществу учила,

сама ключи от тайн своих дала.

Не побоялась, что людская сила

раскроет тайны те во имя зла.

Но Человек был искренним и храбрым.

Он принял дар, скрывая торжество,

как скульптор принимает мрамор,

чтоб высечь людям чудо из него.

Он все в работе…

Пролетают годы,

мир хорошеет под рукой его.

Я поражаюсь мастерству природы,

но славлю Человека мастерство.

Стекольщик вставил стекла

в новом доме —

и дом прозрел.

Он улыбнулся солнцу,

балконы поднял к небу,

как ладони,

и мне тогда почудился ребенком,

впервые увидавшим мир.

Дом был голубоглаз

и по-апрельски светел,

и тих еще —

не то от удивленья,

не то от одиночества квартир.

Под Новый год

сюда приедут люди.

Он распахнет им двери,

словно сердце.

Душа его наполнится мгновенно

неповторимой музыкой приветствий,

улыбок, смеха, детских голосов.

Но это – после,

это – в ожиданье.

А в тот момент увидел я внезапно

спускавшуюся с лестницы девчонку.

Она была стекольщиком веселым

и улыбалась так неудержимо,

как будто дому

признавалась в чем-то.

Ее глаза, наполненные солнцем,

сказали мне, как счастлива она.

Мы спрашиваем, что такое счастье?

Наверно, это вставленные стекла

руками той сияющей девчонки,

простой, как утро,

искренней, как смех…

Наверно, это гордая покорность

огромных кранов,

возле строек вставших,

что лишь руками радостно разводят

перед уменьем человечьих рук.

Мы спрашиваем, что такое счастье?

Наверно, это первое свиданье,

когда слова,

как будто третий лишний,

неслышно отступают в тишину…

И затаив от нежности дыханье,

любовь уводит за руки влюбленных

в мир,

созданный для сильных

и счастливых,

для всех людей

и только для двоих.

Мы спрашиваем, что такое счастье?

Наверно, это первый крик ребенка,

что слышит мать,

уставшая от боли,

когда его, желанного,

подносят

к ее горячим радостным глазам.

И сын тогда ей видится сквозь слезы,

сквозь годы,

что должны еще промчаться…

Пусть будет счастье их благословенно!

И счастье тех,

кто носит жизнь под сердцем,

и тех, кого мы носим на руках,

прижав их нежно к бьющемуся сердцу,

боясь их равнодушья, как беды…

И счастье тех,

кому мы вечно дарим

и ранние и поздние цветы.

Да, это счастье!

И оно безмерно,

оно безбрежно в добрых проявленьях,

оно бессмертно в помыслах людских

и в их делах,

необходимых людям.

Вновь вижу я сияющие окна,

омытые дождями, ветром, солнцем,

раскрытые, как девичьи глаза.

И я б хотел,

подобно той девчонке,

свет солнца людям приносить

в дома их

своим обыкновенным ремеслом.

Посмертная маска Поэта

Пылится меж свечек и ваз…

Как будто случилось все где-то,

А вовсе не в каждом из нас.

Посмертная маска Поэта —

Бессмертная наша тоска…

Но Славу низводят в монеты

И Память идет с молотка.

Наверно, в нас вымерли чувства.

И связь наша с прошлым слаба.

Боясь провалиться в кощунство,

Я пыль Вам стираю со лба.

И маску с собой забираю.

Пусть рядом с иконой висит.

И молча за Вас умираю

От всех нанесенных обид.

Я – русский.

Я из той породы,

чья кровь смешалась

с небом и травой,

чьи прадеды

в зеленый храм природы

входили с непокрытой головой.

И били молча низкие поклоны

клочку земли —

в страду и в недород.

Им Русь казалась

горькой и соленой,

как слезы жен

или над бровью пот.

Все помнит Русь —

и звоны стрел каленых,

и отсветы пожаров на снегу…

Мы входим в мир,

открыто и влюбленно,

уйдем – оставшись перед ней в долгу.

«Россия, о!

Какие в ней пространства!» —

Пусть судят так о ней за рубежом…

Для нас Россия —

это постоянство

в любви и в гневе,

в малом и в большом…

Я гимн могу сложить простой осине —

и будет чист

и искренен мой стих.

Но думая о матушке-России,

я думаю о земляках своих.

О земляках

не только по прописке,

о земляках,

родных мне по земле.

По той земле,

где встали обелиски

чуть ли не в каждом крохотном селе.

О земляках,

с которыми сроднила

меня моя Россия

навсегда,

о земляках,

чьим мужеством и силой

она, как знамя, к звездам поднята.

На всех портретах

Лермонтов печален.

Порой задумчив.

Иногда суров,

И в дни, когда

Со славою венчали,

И в сладкий миг

Предчувствия стихов.

Нигде ни разу

Он не улыбнулся.

И на портретах

Тот же строгий лик:

И у повесы —

С юнкерского курса,

И у поэта, взявшего Олимп.

Наверное, в душе

Все было слишком зыбко.

И потому невеселы штрихи…

Но сохранили нам

Его улыбку,

Надеждой озаренные

Стихи.

Чего скрывать —

порой не замечаешь,

как ты с людьми рассеян

или груб:

то примешь дружбу,

словно чашку чая,

то молвишь слово,

будто даришь рубль.

То, чтоб своим не рисковать покоем,

от общих хлопот увильнешь хитро…

А я хотел быть радостью людскою,

как «здравствуй» —

людям отдавать добро.

А я мечтал,

любя и беспокоясь,

стать песней или родником в пути…

Когда у нас вдруг засыпает совесть —

кто б ни был ты —

приди и разбуди!

Родная Тверь…

Студенческий квартал.

Я здесь три года постигал науку.

И рукописи древние читал,

И нудную латынь делил со скукой.

Мне не было тогда и двадцати.

А с виду – первый парень на деревне,

Поскольку курс был без ребят почти.

Одни девчонки…

Но зато царевны.

Вхожу в аудиторию, как встарь…

Вот здесь в углу сидел я с юной дивой…

Она смущалась, помню, —

«Перестань!»,

Когда шептал я, как она красива.

Я вновь в аудитории сижу.

Спустя полвека, с юностью чужою.

На свой язык их сленг перевожу,

Хотя я понимаю все душою.

Им тоже нет, наверно, двадцати.

Наивны и мудры, не без идиллий,

Они пройдут те самые пути,

Которые до них мы проходили.