Эдуард Асадов - Дума о Севастополе

Возвращаясь к утру после напряженного труда и обстрела, усталые донельзя, подкрепившись горячей кашей и чаем, тут же валились спать. Но молодость — это молодость! Проснувшись через несколько часов, мы уже снова готовы были и улыбаться, и воевать. Жадно читали долгожданные вести из дома, пристально вглядывались в знакомый до боли почерк матери, подруги или сестры. Читали и перечитывали крылатые треугольники по многу раз.

Стихи я писал с раннего детства, а точнее, с восьми лет. Писал их и дома, и в школе, и везде где придется. Писал, конечно, и на войне. Вот так, вернувшись однажды с огневой и получив ласковое письмо от мамы, я решил написать ей ответ в стихах. Сидел на печи, поджав по-турецки ноги. Рядом, разметавшись, сладко посапывал Юра Гедейко, внизу на лежанке во сне что-то бормотал Борис Синегубкин, а мне не спалось.

Положив тетрадку на противогаз, я после долгих раздумий написал первые слова:

Помню, что писал эти стихи с каким-то остро-щемящим чувством нежности и тоски по дому, по мирной жизни, по маме, по Москве.

А кончалось стихотворение твердыми и уверенными словами:

Да, удивительной порою бывает судьба человека, книги, стихотворения. Начал писать я эти строки в селе Первоконстантиновка еще осенью 1943 года и, конечно же, не мог даже и предположить, что письмо это спустя многие годы станет экспонатом Центрального музея Вооруженных Сил СССР. Не знал я в тот вечер еще и другого, а именно того, что слова: «И утром, не дрогнув, я в бой ухожу», — окажутся впоследствии в какой-то мере пророческими, ибо ранен я был в последнем своем бою 4 мая 1944 года ранним утром, в 6 часов…

Моя далекая военная молодость, фронтовая моя весна, как ты далека от меня сегодня, но как памятна мне и теперь!.. Ученые говорят, что с самого своего рождения биологически и психологически человек уже бывает запрограммирован. В строго определенное время он учится узнавать людей, улыбаться, сидеть, ходить, разговаривать. Отнимите, пропустите хотя бы один из этих моментов, и все пойдет кувырком.

Как-то я прочел в журнале статью о том, как совсем недавно в индийских джунглях охотники нашли двух девочек, неизвестно как попавших в логово горного барса и выкормленных в этой звериной семье. Ну почти все точь-в-точь, как в известной книге Киплинга. Впрочем, нет, в чем-то очень существенном совсем почти не так. Знакомый каждому с детства Маугли развивался, можно сказать, совершенно гармонично и нормально. Больше того, он даже превосходил по целому ряду качеств своих людских собратьев, ибо с одинаковым совершенством владел почти всеми навыками и зверя и человека. Так описывалось в красивой сказке. А в жизни? А в жизни было совсем не так. Девочки выросли вместе с барсами, бегали так же, как и они, на четвереньках, точно так же визжали и выли. Когда их обнаружили, им было уже по двенадцать лет. Сроки, отпущенные на то, чтобы малыш учился ходить, думать и разговаривать, давно прошли. А точнее, ушли на то, чтобы выучиться бегать, как их четвероногие братья, и так же, как и они, научиться есть пищу, рычать и выть. Девочек привезли в город. Вымыли, одели, обращались с ними ласково, поместили в интернат вместе с другими детьми, учили их всем человеческим навыкам, а главное, речи, но не добились почти ничего. И через год, и через два девочки по-прежнему стремились бегать на четвереньках, а научиться разговаривать так никогда и не смогли. Вскоре они погибли.

Велики могучие силы природы, и каждый из нас ее дитя. И в каждом заложены, запрограммированы ее законы. В юности, и в этом нет никаких сомнений, запрограммирован человек на волнения сердца, на первые свидания, на любовь. У ребят и девушек моего поколения черная рука войны безжалостно перечеркнула всю эту, быть может, самую счастливую пору человеческой жизни. В школьные годы я ни разу не был сколько-нибудь серьезно влюблен. Слишком много во мне еще оставалось озорного мальчишества. А потом война, как один бесконечный бой, грохот снарядов, смертельная усталость, гибель друзей. О каких свиданиях и чувствах сердечных могла тут идти речь!

И думается мне, что вся энергия молодой души, острая тоска, радость встреч и счастье признаний волею судьбы остались в нас, как в сказке о спящей царевне, словно бы законсервированными, нерастраченными, вечными. Да, именно вечными, потому что все, что не расплескано было в юности, потом уже полностью из сердец не ушло. Не потому ли мое поколение, все, кто потом возвратился с войны, с таким молодым задором и силой трудились, возрождали страну и сделали так много прекрасного! И не потому ли до седых волос они удивляли мир своей способностью бурно и молодо радоваться, остро переживать, верить, созидать, сражаться и любить!

Да, в человеке с рождения заложено все. И хоть война завалила нашу юность тяжелыми булыжниками беды, все равно порой то там то сям, даже в дымные горькие дни, нет-нет да и пробивались зеленые и робкие ростки радости. Нет, я говорю не о пустячной радости мимолетных встреч, а о чем-то трепетном, радостном и дорогом, что запоминается в сердце надолго, а может быть, и навсегда.

Не очень удачное свидание с прекрасной докторшей забылось очень быстро, а если и вспоминалось, то лишь с улыбкой, как веселый, забавный эпизод. Ибо там не обнаружилось того, что лежит в основе подлинной встречи: чувства. И все-таки праздничным светом души в те дымные и трудные дни судьба меня одарила.

Это строки из моей поэмы «Шурка». Но у поэзии свои законы. И те оттенки и грани жизни, которые становятся темой для стихов, не всегда годятся для прозы. И наоборот, у прозы есть свои средства выражения, возможности и горизонты, которые поэзия охватить не может.