Эдуард Асадов - Помните! (сборник)

– Послушай, мы там занимаем ее как можем. Я уже израсходовал весь свой репертуар, и она, по-моему, явно собирается уходить. Давай я тут тебя подменю.

Всепонимающий Володя Миронов, тот самый Володя, который станет гвоздем программы 23 февраля, а в первомайские дни уже не будет числиться в списках батареи, вдруг, как-то светло улыбнувшись, проговорил:

– Товарищ гвардии лейтенант, мы все уже отлично поняли, ведь мы бойцы-мудрецы. Зачем вам задерживаться, если вас там ждут.

И сказал он это так хорошо, что было уже не важно, понял он меня или нет. И рассмеявшись, я скомандовал:

– Встать! А теперь вольно! И можете быть свободны.

И пошел в соседнюю хату, вслед за Гедейко. Не знаю, что больше всего взволновало Шурину душу, то ли Юрины добрые слова обо мне, то ли какая-то глубокая внутренняя симпатия, то ли мои стихи, которые, кажется, ей серьезно понравились. Но она и вправду пришла, в основном, видимо, ради меня. Да Шура и не очень это скрывала. Надо признаться, что, будучи на редкость искренним человеком, она в каждом своем поступке и слове была очень естественна и пряма.

Мы было заговорили с ней на «вы», но Гедейко сразу же положил этому конец.

– Нет, товарищи, никакой официальности. Ты знаешь, Шура, если будешь разговаривать с ним на «вы», то он покроется инеем и вообще никаких стихов не будет читать.

– А я, кстати, вовсе и не собираюсь этого делать, – рассердился я. – Тоже, нашел стихотворца!

– Нельзя! – вдохновенно возразил Юра. – Важничать не моги. Может, Шура на девяносто процентов ради этого и пришла. Ведь ты понимаешь, она, она…

Но Шура, порозовев, перебила Гедейко:

– Не надо так сразу смущать человека. Может быть, не теперь, а потом… – И повернувшись ко мне, добавила: – А я и вправду очень хотела бы послушать стихи. Ну, хорошо, пусть, когда вам, то есть тебе, это самому захочется.

– Стоп! – зашумел Гедейко. – Раз духовная пища отменяется, угощаю пищей натуральной. Колбаса, сыр, ветчина, свежие помидоры, яблоки и груши. Прошу к столу.

– Ну что-то ты уж совсем заврался, – почесал затылок Борис. – Соленый огурец раздобыть, пожалуй, еще можно, а вот насчет сыра и ветчины – я даже забыл, как они пахнут.

– Ну что ж, сейчас вспомнишь, – хмыкнул Юра и, вынув из кармана, развернул иллюстрацию, изображавшую натюрморт со сказочными яствами. Он прилепил литографию к столу и широким жестом вновь пригласил: – Прошу! Пожалуйста, Боря, хочешь – ешь, хочешь – нюхай на здоровье, мне не жаль!

Все дружно расхохотались, и разговор покатился затем по самому непринужденному руслу. А стихи в этот вечер я все-таки читал, но значительно позже, когда пошел провожать Шуру домой. И кажется, произошло это даже без ее просьбы, как-то само собой.

Сколько лет прошло с тех пор, а я как сейчас вижу ее серые, большие, широко распахнутые мне навстречу, внимательные глаза. Мы стоим на окраине села у одинокой, еще без листьев вербы, и я, глядя за Турецкий вал, куда-то в багряно-сизую даль, читаю свои стихи, а она, покусывая высохшую ветку, все глядит и глядит на меня пытливо и словно бы удивленно. В багряно-розовом пламени заката она кажется мне сейчас особенно торжественной и красивой…

Вечерами, после отбоя, когда все подразделения погружались в сон, мы бродили с Шурой по безмолвному селу. Рассказывали друг другу о себе, иногда о чем-то спорили, шутили, а иногда просто молча шли рядом, с удовольствием ощущая локоть друг друга. Время от времени, когда мы проходили мимо расположения какой-нибудь батареи, от чернильной тени дерева или дома неслышно отделялась вдруг фигура часового с автоматом наперевес и звучало короткое:

– Стой! Кто идет? Пропуск!

Я называл пропуск, выслушивал отзыв, часовой исчезал так же неожиданно, как и появлялся, и мы шли дальше и говорили, говорили, говорили…

Теперь, через много лет, вспоминая эти вечера, я спрашиваю иногда себя: а что было самым характерным для этих наших встреч? И неожиданно для себя отвечаю: серьезность! Да, как это ни покажется странным на первый взгляд, но именно серьезность. Никто ни с кем не кокетничал, никто никого не искушал и не соблазнял, не возникало той милой и глубокомысленно-бездумной чепухи, которой заговаривают порой почти до одури друг друга влюбленные. Не было и бесконечных недомолвок, выяснений и обид. А было такое ощущение, что встретились в штормовом море грохочущих военных событий неожиданно две души – и разных, и в то же время очень похожих, – и от этой встречи стало им удивительно хорошо, так хорошо, что уж лучше и не бывает. А так как хорошее и радостное на войне случайность и почти анахронизм, то в каждой из них словно бы дрожит тревожное ощущение, что долго так не может быть, что все это кончится, кончится непременно. И от этого удлинялись прогулки по вечерам, и каждую встречу хотелось сделать все дольше и дольше…

Написал я эти слова и вдруг подумал, а ведь найдется, непременно найдется всезнающий скептик, который ухмыльнется и скажет: «А не приукрашиваете ли вы тут что-нибудь: задушевные разговоры, стихи?.. Что же, у вас там не было ни объятий, ни поцелуев?» Милый мой скептик! Ну зачем мне хоть что-нибудь тут приукрашать?! Я скорее преуменьшаю события. Ведь протянутые для поцелуя губы, которые говорят правду и только правду, сердце, переполненное обжигающе-горькой нежностью, и простые, но вынутые из самых глубоких тайников души слова – разве могут они бросить хоть какую-то тень на такую вот встречу! Напротив, они сделают ее лишь полнее, светлее и ярче. Были, милый мой скептик, и поцелуи, и объятья. Наверное, мы не простили бы себе никогда, если бы их не было. Уже одно то, что через такие долгие-долгие годы я вспоминаю об этих встречах с такой теплотой и благодарностью, подтверждает абсолютную правоту моих слов. Ведь дело даже не в том, что делают люди, а в том, что стоит за каждой их фразой и жестом, иными словами, что вкладывают они в любой свой поступок и слово.

А о первом нашем поцелуе сказать обязательно надо. И надо хотя бы уже потому, что это был первый поцелуй в моей жизни. Да, первый, если не считать поцелуев родных, ну и двух-трех школьных детских поцелуев, за которыми стояло больше радостного любопытства, чем каких-либо уверенных чувств. Впрочем, это я только теперь так откровенно говорю про свой первый поцелуй, а тогда я, наверно, скорее бы умер, чем признался друзьям, а тем более Шуре в такой своей первозданной наивности. Еще бы, шутка сказать: двадцать лет за плечами, гвардии лейтенант, три года войны, командую батареей – и вдруг воистину первый в жизни поцелуй!.. Но что было, то было, и выкинуть слова из песни нельзя.

Мы стоим в желто-буром от прошлогодней травы поле далеко за селом. Шура, я и огромная, словно остывшее солнце, луна. Шура рассказывает мне о своем трудном, полусиротском детстве. Жадная, вечно крикливая мачеха. Ласковый, но жалкий от постоянного пьянства отец. Он был хорошим фельдшером, но с работы его без конца увольняли за нетрезвые глаза и дрожащие руки. Больше всего на свете Шура любила книги. А еще ей нравилось мечтать. И от домашних дрязг и скандалов она вместе с младшей сестрой Марией часто убегала либо за речку, либо уезжала в Мелихово, в чеховский сад.