Эдуард Асадов - Дума о Севастополе (сборник)

Я проснулся утром и сказал:

– Видел я сейчас забавный сон.

Будто был я нынче приглашен

Дятлом на какой-то птичий бал.

Хором песни пели петухи,

Лес кивал зеленою листвой,

А пингвин, малюсенький такой,

Вдруг прочел Есенина стихи.

Ты журнал с улыбкою закрыла,

Сладко потянулась, как всегда,

И, зевнув, спокойно перебила:

– Лес… пингвин… Какая ерунда!..

Ты смешна – прости, коли обижу.

Сон совсем не безразличен мне.

Днем живу во тьме я, а во сне,

А во сне я, понимаешь, вижу.

Как лось охрипший, ветер за окошком

Ревет и дверь бодает не щадя,

А за стеной холодная окрошка

Из рыжих листьев, града и дождя.

А к вечеру – ведь есть же чудеса —

На час вдруг словно возвратилось лето.

И на поселок, рощи и леса

Плеснуло ковш расплавленного света.

Закат мальцом по насыпи бежит,

А с двух сторон, в гвоздиках и ромашках,

Рубашка-поле, ворот нараспашку,

Переливаясь, радужно горит.

Промчался скорый, рассыпая гул,

Обдав багрянцем каждого окошка.

И рельсы, словно «молнию»-застежку,

На вороте со звоном застегнул.

Рванувшись к туче с дальнего пригорка,

Шесть воронят затеяли игру.

И тучка, как трефовая шестерка,

Сорвавшись вниз, кружится на ветру.

И падает туда, где, выгнув талию

И пробуя поймать ее рукой,

Осина пляшет в разноцветной шали,

То дымчатой, то красно-золотой.

А рядом в полинялой рубашонке

Глядит в восторге на веселый пляс

Дубок-парнишка, радостный и звонкий,

Сбив на затылок пегую кепчонку,

И хлопая в ладоши, и смеясь.

Два барсука, чуть подтянув штаны

И, словно деды, пожевав губами,

Накрыли пень под лапою сосны

И, «тяпнув» горьковатой белены,

Закусывают с важностью груздями.

Вдали холмы подстрижены косилкой,

Топорщатся стернею там и тут,

Как новобранцев круглые затылки,

Что через месяц в армию уйдут.

Но тьма все гуще снизу наползает,

И белка, как колдунья, перед сном

Фонарь луны над лесом зажигает

Своим багрово-пламенным хвостом.

Во мраке птицы словно растворяются.

А им взамен на голубых крылах

К нам тихо звезды первые слетаются

И, размещаясь, ласково толкаются

На проводах, на крышах и ветвях.

И у меня такое ощущенье,

Как будто бы открылись мне сейчас

Душа полей и леса настроенье,

И мысли трав, и ветра дуновенье,

И даже тайна омутовых глаз…

И лишь одно с предельной остротой

Мне кажется почти невероятным:

Ну как случалось, что с родной землей

Иные люди разлучась порой,

Вдруг не рвались в отчаянье обратно?!

Пусть так бывало в разные века.

Да и теперь бывает и случается.

Однако я скажу наверняка

О том, что настоящая рука

С родной рукой навеки не прощается!

И хоть корил ты свет или людей,

Что не добился денег или власти,

Но кто и где действительное счастье

Сумел найти без Родины своей?!

Все что угодно можно испытать:

И жить в чести, и в неудачах маяться,

Однако на Отчизну, как на мать,

И в смертный час сыны не обижаются!

Ну вот она – прекраснее прекрас,

Та, с кем другим нелепо и равняться,

Земля, что с детства научила нас

Грустить и петь, бороться и смеяться!

Уснул шиповник в клевере по пояс,

Зарницы сноп зажегся и пропал,

В тумане где-то одинокий поезд,

Как швейная машинка, простучал…

А утром дятла работящий стук,

В нарядном первом инее природа,

Клин журавлей, нацеленный на юг,

А выше, грозно обгоняя звук,

Жар-птица – лайнер в пламени восхода.

Пень на лугу как круглая печать.

Из-под листа – цыганский глаз смородины.

Да, можно все понять иль не понять,

Все пережить и даже потерять.

Все в мире, кроме совести и Родины!

1978

Фиолетовый вечер забрался в сад,

Рассыпая пушинками сновиденья.

А деревья все шепчутся и не спят,

А деревья любуются на закат,

И кивают, и щурятся с наслажденьем.

«Спать пора», – прошептал, улыбаясь, вечер,

Он приятелю синим платком махнул,

И тогда, по-разбойничьи свистнув, ветер

Подлетел и багровый закат задул.