Римма Казакова - Сентиментальная лирика о любви

Но и радости нет почему-то.

Видно, радость – печали сестра.

Я немного надеюсь на чудо,

а особенно – рано с утра.

Трудно с чувством конца примириться.

Боль уже чуть слышна, но остра.

Я за жизнь буду биться, молиться!

И особенно – рано с утра…

Мы рождены родною речью.

Она других не безупречней,

а лишь роднее и ясней.

И суть земную человечью

мы постигаем в ней и с ней.

В раю, в чистилище, в застенке –

до гроба, до расстрельной стенки

родная речь всегда жива!

И все души твоей оттенки –

её словечки и слова.

Когда пред ней себя склоняю

и слёзы чистые роняю,

от этой красоты пьяна,

ликую, зная: речь родная,

хмельная, нами рождена!

Лепили, строили, строгали,

всем напряженьем окликали

и нарекали всем трудом.

В ней – наше ныне, наши дали,

она – отечество и дом.

И вот живем на белом свете

мы, как родители и дети,

и неизменно день за днем,

за каждый вздох и слог в ответе,

мы с ней друг друга создаём.

Какая сладкая работа!

Как у врача, как у пилота,

как взмах крыла, как тяжесть с плеч!

От лап житейского болота

спасает нас родная речь.

С ней, будто к брату, я кидаюсь –

будь он зулус или китаец –

к любому, кто, подобно мне,

владеет таинством из таинств

в своей единственной стране.

Кто обо всем со мной хлопочет,

взахлёб по-своему лопочет

про общее житьё-бытьё,

понять и быть понятным хочет

и сохранить во всем свое.

Везде: от трав до высей млечных –

мы рождены родною речью.

Она растопит в горле ком,

она одарит нас, как вечность,

бессмертным звездным молоком.

И мы дарить готовы сами –

в ребячьей страсти сдать экзамен,

всю душу выплеснув до дна:

великий смысл, святое знамя,

ту речь, что нами рождена!

Призывы к благонравию резонны,

но кто нам скажет: что считать грехом?

К тому ж нет выбора у амазонки:

она со дня рождения – верхом.

Ее страна – ветров и веток шелест.

Ее любовь – в беззвездной теплой мгле

припасть к коню, к его дрожащей шее,

как припадает первый дождь к земле.

Мустанги, клячи, рысаки – как тара,

пустая тара – без тавра любви…

Коня преобразившая в кентавра, –

любовь, – целую крылышки твои!

А ты, мой нежный, со шмелиным оком,

мой раб, мое живое божество,

чья жизнь мне ненароком стала роком,

чье тело – продолженье моего, –

ты видишь, как растравленно, как тало

раскрылись губы, как влажны глаза?

И небеса стоят, как образа,

венчая амазонку и кентавра.

…Ах, как нас раскидало!

Тускло туч молоко.

Я, как – Альфа Кентавра,

далеко-далеко.

Многострунней, чем арфа,

дни баюкают нас.

Только я – твоя Альфа,

твой Парнас, мой Пегас!

Хуже, лучше ли, проще

без меня на земле?

Кто-то долгие ночи

коротает в седле?

Чьи, а впрочем, не важно –

губы, – щедр ли к ним, скуп?! –

раскрываются влажно

у сухих твоих губ?

Не просила обетов

и прощать не могла,

потому что не Бетой,

только Альфой была:

Я, как Альфа Кентавра…

Сколько лет световых

до медовых, янтарных

до зрачков до твоих!

Пребывай беспечален,

Моцарт с ликом Христа.

Обнимаю лучами

и снимаю с креста.

Но, в преддверии ада

скоморохом живя,

помни, я твоя Альфа,

помни, Альфа твоя.

Ты где-то вечером опять…

Не поворотишь время вспять.

Предоставляю многоточью

распорядиться за меня,

где ты и с кем на склоне дня…

А что ты будешь делать ночью?

Ночь – наш незаходящий день.

От всех забот ее раздень

и убедишься ты воочью,

пока не усыпит заря,

что вопрошала я не зря,

а что ты будешь делать ночью?

В какой покой, в какой полет

ночь черной лебедью плывет

и в душу обращает тело…

Как каждый к каждому прирос!

И отпадает сам вопрос,

а что ты ночью будешь делать?

А что ты будешь делать днем,

коль мы с себя ее стряхнем,

коль я забуду, ты забудешь?

И на просторе ледяном

незаходящим, вечным днем

что вообще ты делать будешь?..

Тропа торилась, любовь дарилась,

что говорилось – все мне одной,

и не хочу я, чтоб повторилось,

что сотворилось с тобой и мной!

Уже мы это не потеряем,

не променяем на новизну.

А если что-то и повторяем –

мы поверяем свою весну.

Не намечала – с другим сначала.

А вдруг – от горя, от дури вдруг?

Но от причала душа б скучала.

Есть путь все дальше, а круг – лишь круг.

Так второгодник начнет едва ли

хватать пятерки…

Сверлит в мозгу:

мы проходили, нам задавали…

Вы поцелуи пересдавали?

Я тоже этого не могу.

Что прочитала – не пролистала –

с тобой, все в первый – последний раз!

Как много было, как много стало,

как много будет любви у нас!

Ах, не стоит ничто ничего никогда,

если меры не знаем мы точно.

Мера – хлеб и полова, огонь и вода,

мера – небо и черствая почва.

Мера – розы и росы, покосы и сталь,

мера – слово в красе его меткой.

Мерой был бы и ты… Да ты мерой и стал:

мерой мелкости, малости меркой.

Я измерила многое, злясь, хороня,

мерой жизни самой – не в уме лишь…

Но и жизнь так измерила тоже меня,

что не важно, чем ты меня меришь.

А ладонь тяжелит и щекочет строка,

и безмерны надежда и вера!

А сама я мала, а любовь велика,

и она – эта верная мера.

Я не могу одушевлять деревья

и добрым сердцем наделять траву.

Но как могу, от нежности дурея,

поверить в то, что я в тебе живу?

Мы в разности своей не виноваты.

Наивно слово, и бессильна власть.

Ты дерево еще, еще трава ты,

а я уже из пены родилась!

Как я тебе благодарна за эту

нашу дорогу – размером в планету,

где мы вдвоем до того набродились,

что наперед сапоги прохудились!

Как я тебе благодарна за силу –

бросить мне в ноги такую трясину,

после которой любая дорога

будет прекрасной и пресной немного!

Как благодарна за холод тебе я!

Так я продрогла, что станет теплее

мне от любой мимолетной улыбки

после моей благородной ошибки.

Как я тебе благодарна за муки!

Опыт любви – это опыт разлуки.

А небольшое количество боли

служит всегда воспитанию воли.

Выдержат ли твои плечи, –