Римма Казакова - Сентиментальная лирика о любви

Отвернусь, а потом обернусь:

что я бросила – с ядом упрёка?

Отвернусь, обернусь – и вернусь

к близким далям своим издалёка.

Там, куда бы ушла, – та же боль,

та, что будит, ведёт, убивает.

Та же боль, тот же яростный бой…

А без боли его не бывает.

Научиться ли жить налегке?

Где, в заветном каком уголке

та счастливая лёгкость таится?

Что такое на деле она:

полусонной души целина

или злая, свободная птица?!

Впрочем, мы и живём налегке

и в своей безразмерной тоске

неразумное сердце не раним.

Научились. Живем налегке.

Налегке: без синицы в руке

и с журавликом в небе бескрайнем.

В восторге онемевши,

взираю на экран:

красотки-гулливерши

из самых разных стран…

Теперь их не покинет

удача никогда.

У вешалки-богини

особая звезда.

Иных судьба метелит

в безрадостных деньках,

а девочки-модели –

при деле, при деньгах.

Вот я – другая просто,

другой задор и дар.

Я с высоты их роста –

карманный экземпляр.

Контраст их стати тощей,

что вылезла на старт.

Там, где не надо, толще,

пикантный нестандарт.

И в юности всесильной,

презрев мои мечты,

меня б не пригласили

на конкурс красоты.

Нет, вовсе не жестоки

со мною мерки лет:

лишь не по мне – высокий

и узкий трафарет.

И, храбро пошагавшим

на подиум судьбы,

желаю я гигантшам

добра, а не борьбы.

Не знаю, где растят их, –

тех, выше похвалы.

Мой метр плюс шесть десятых –

уютны и милы.

Любой, со мной знакомясь,

доволен: у него –

значительности комплекс,

величья своего.

Мне с ним неплохо тоже,

и в том моя судьба,

что я всегда похожа

лишь только на себя.

Я знаю: кто-то млеет,

не ставя мне в вину

всего, что я имею,

объем и крутизну.

И нет во мне обиды,

и я без суеты

смотрю, как рвутся дылды

на конкурс красоты!

Зачем влипать друг в друга так упорно?

Я ничего не выпрошу у полдня.

И кто-то озорно, двадцативесно

меня обскачет, как моторка – весла.

О, племя отнимальщиц безмятежных!

И вы, как в модных юбочках, – в надеждах.

И чтобы тем надеждам вашим сбыться,

приходится вам тоже насмерть биться.

О, банда отбиралыциц юноликих!

Даю дорогу вашей жадной клике,

хоть мы равны – пусть парадокс в том явный

в надежде нашей, трепетной и главной…

Есть что-то в настоящей сути женской

такое, что, как звонко в мир ни шествуй,

как ни победен жизни час весенний,

перед любовью беззащитны все мы.

Мне больше вас известно, что – там, после, –

уменьем вековым, прозреньем поздним.

И дерзкое в себе задую пламя.

И станут две руки двумя крылами.

Но если вдруг ты тоже – из крылатых,

пускай простит нас хоровод хохлаток!

Ты поднят над молвою и виною.

Ты отнят далью, небом, а не мною.

У тебя в руке клубок,

волшебный шелк.

И, какой бы я дорогою ни шел,

он покатится, клубок,

в золотых лучах зари…

Ариадна,

мне ты ниточку надежды

подари!

Ариадна,

Ариадна,

заблудился я в чужой стране!

Ариадна,

Ариадна, как из лабиринта выйти мне?!

В той стране живут влюбленные одни.

И летят там удивительные дни.

Если к сердцу твоему

я дороги не найду,

растеряюсь,

потеряюсь

и навеки пропаду.

Ну, а впрочем, мне не нужен твой клубок,

чтобы выбрать лишь одну из всех дорог.

Мне нужна твоей любви

путеводная звезда!

И пускай она сияет

в нашем небе навсегда.

Не узнать прохожим на ходу

в человеке дерзкую звезду…

Безответная любовь…

Тихий звон зари.

Настоящею ценой

все оплачено.

Ты себя не береги,

ты себя дари!

Так навек тебе судьбой

предназначено.

Безответная любовь,

безнадежная,

как лесная глухомань

бездорожная.

Безнадежная любовь,

безответная…

А была б она – твоя,

беззаветная!

Безответная любовь,

небо на плечах…

Ты зачем в полон взяла,

чем в ответ воздашь?

Я не знаю, почему

в сердце – свет и страх,

и зачем летит стрела

в золотой мираж?!

Ты – мой зимний костер,

уголек раскаленный.

У тебя на плечах

звезды родинок спят.

Ты – отчаянный спор

дня и ночи влюбленной,

ты – мой утренний час,

мой горячий закат!

Без тебя не могу,

без тебя пропадаю!

На край света сбегу,

но такой не найду.

К пьедесталу твоих

белых рук припадаю.

Без тебя не могу!

Без тебя пропаду.

Ты такая одна,

озорная, родная.

То я счастлив и пьян,

то печален и трезв.

Ты одна мне нужна.

Почему? – я не знаю.

Ты отрада моя,

горький жребий и крест.

Бывает так темно, как будто – навсегда,

и так светло, что мир становится бесцветным.

Легко мы говорим, что горе не беда,

а горе есть беда на горе вправду бедным.

Уже не сосчитать всего, что потерял,

и дорого до слёз потерянное в прошлом.

Уже дано понять: незаселён и мал

остаток дней, куда неотвратимо брошен.

И вновь не избежать ошибок в суете,

где бытие и быт почти неразличимы,

и чуждые не те плотней вокруг, чем те,

и лицами зовём приросшие личины.

Но все ж любой урок того, что мир жесток,

пророчит: будут впрок соблазн и обольщенье,

коль победишь порок и обретёшь итог:

возможность попросить и заслужить прощенье.

На площадке, светом залитой,

человек работает звездой.

Он еще от жизни не устал,

он еще в душе звездой не стал.

Быть звездой – безумная задача:

бить в набат, одаривать, грубить…

Быть звездой! –

и улыбаться, плача.

Быть звездой –

и человеком быть!

На площадке, светом залитой,

человек работает звездой.

А любовь в шестнадцатом ряду

облучает нежностью звезду.

На скамейке около пруда

о своем задумалась звезда.

В подземных переходах метро

от музыки весенней светло.

Играет скрипка, вторит труба…

И только не хватает тебя.

Еще нам по карману кино,

кафе не по карману уже.

В Москве, как в подворотне, темно,

но музыка сияет в душе.

Ты играй,

ты играй,

музыкант подземный!

Позабыть нам не дай,

кто такие все мы.

Сохрани этот свет, –

он один – отрада!

Если музыки нет –

ничего не надо.

Рискну я и тебя позову

в подземную столицу Москву,

в простые закоулки метро,

где музыка играет светло.

Не надо нам кафе и кино, –

мелодия пьянит, как вино.

И связаны счастливой судьбой