Александр Кушнер - Времена не выбирают…

Книг, стареющих во мраке,

Те страницы, что на свет —

Словно денежные знаки.

И поэтов тех люблю,

Что плывут в поля иные,

Словно блики по стеблю

Или знаки водяные.

Блеск бумаги желт и мглист.

Как лошадка, скачет строчка.

Всё разнять стремишься лист,

Словно слиплось три листочка.

Словно там-то, среди трех,

Второпях пропущен нами,

Самый тихий спрятан вздох,

Самый легкий взмах руками.

В переполненном, глухо гудящем кафе

Я затерян, как цифра в четвертой графе,

И обманут вином тепловатым.

И сосед мой брезглив и едой утомлен,

Мельхиоровым перстнем любуется он

На мизинце своем волосатом.

Предзакатное небо висит за окном

Пропускающим воду сырым полотном,

Луч, прорвавшись, крадется к соседу,

Его перстень горит самоварным огнем.

«Может, девочек, – он говорит, – позовем?»

И скучает: «Хорошеньких нету».

Через миг погружается вновь в полутьму.

Он молчит, так как я не ответил ему.

Он сердит: рассчитаться бы, что ли?

Не торопится к столику официант,

Поправляет у зеркала узенький бант.

Я на перстень гляжу поневоле.

Он волшебный! хозяин не знает о том.

Повернуть бы на пальце его под столом —

И, пожалуйста, синее море!

И коралловый риф, что вскипал у Моне

На приехавшем к нам погостить полотне,

В фиолетово-белом уборе.

Повернуть бы еще раз – и в Ялте зимой

Оказаться, чтоб угольщик с черной каймой

Шел к причалу, как в траурном крепе.

Снова луч родничком замерцал и забил,

Этот перстень… на рынке его он купил,

Иль работает сам в ширпотребе?

А как в третий бы раз, не дыша, повернуть

Этот перстень – но страшно сказать что-нибудь:

Всё не то или кажется – мало!

То ли рыжего друга в дверях увидать?

То ли этого типа отсюда убрать?

То ли юность вернуть для начала?

Пошли на убыль эти ночи,

Еще похожие на дни.

Еще кромешный полог, скорчась,

Приподнимают нам они,

Чтоб различали мы в испуге,

Клонясь к подушке меловой,

Лицо любви, как в смертной муке

Лицо с закушенной губой.

В тот год я жил дурными новостями,

Бедой своей, и болью, и виною.

Сухими, воспаленными глазами

Смотрел на мир, мерцавший предо мною.

И мальчик не заслуживал вниманья,

И дачный пес, позевывавший нервно.

Трагическое миросозерцанье

Тем плохо, что оно высокомерно.

Взметнутся голуби гирляндой черных нот.

Как почерк осени на пушкинский похож!

Сквозит, спохватишься и силы соберешь.

Ты старше Моцарта, и Пушкина вот-вот

Переживешь.

Друзья гармонии, смахнув рукой со лба

Усталость мертвую, принять беспечный вид

С утра стараются, и всё равно судьба

Скупа, слепа,

К ним беспощадная, зато тебя щадит.

О, ты-то выживешь! залечишь – и пройдет.

С твоею мрачностью! без слез, гордясь собой,

Что сух, как лед.

А эта пауза, а этот перебой —

Завалит листьями и снегом заметет.

С твоею тяжестью! сырые облака

По небу тянутся, как траурный обоз,

Через века.

Вот маска с мертвого, вот белая рука —

Ничто не сгладилось, ничто не разошлось.

Они не вынесли, им не понятно, как

Живем до старости, справляемся с тоской,

Долгами, нервами и ворохом бумаг…

Музейный узенький рассматриваем фрак,

Лорнет двойной.

Глядим во тьму.

Земля просторная, но места нет на ней

Ни взмаху легкому, ни быстрому письму.

И всё ж в присутствии их маленьких теней

Не так мучительно, не знаю почему.

Исследовав, как Критский лабиринт,

Все закоулки мрачности, на свет

Я выхожу, разматывая бинт.

Вопросов нет.

Подсохла рана.

И слезы высохли, и в мире – та же сушь.

И жизнь мне кажется, когда встаю с дивана,

Улиткой с рожками, и вытекшей к тому ж.

От Минотавра

Осталась лужица, точнее, тень одна.

И жизнь мне кажется отложенной на завтра,

На послезавтра, на другие времена.

Она понадобится там, потом, кому-то,

И снова кто-нибудь, разбуженный листвой,

Усмотрит чудо

В том, что пружинкою свернулось заводной.

Как в погремушке, в раковине слуха

Обида ссохшаяся дням теряет счет.

Пусть смерть-старуха

Ее оттуда с треском извлечет.

Звонит мне под вечер приятель, дуя в трубку.

Плохая слышимость. Всё время рвется нить.

«Читать наскучило. И к бабам лезть под юбку.

Как дальше жить?

О жизнь, наполненная смыслом и любовью,

Хлынь в эту паузу, блесни еще хоть раз

Страной ли, музою, припавшей к изголовью,

Постой у глаз

Водою в шлюзе,

Всё прибывающей, с буксиром на груди.

Высоким уровнем. Системою иллюзий.

Еще какой-нибудь миражик заведи.

Сергею Коробову

Взамен любовной переписки,

Ее свободней и точней.

Слетают письма от друзей

С нагорных троп и топей низких,

Сырым пропахшие снежком,

Дорожной гарью и мешком,

Погодой зимней и ненастной.

И на конверте голубом

Чернеет штамп волнообразный.

Собой расталкивая мрак,

То из Тюмени, то с Алтая.

И ходит строчка стиховая

Меж нами, как масонский знак.

Родную душу узнаю,

На дальний оклик отвечаю,

Как будто на валу стою.

Соединить бы всю семью,

Да как собрать ее – не знаю.

Для полного блаженства не хватало

Руин, их потому и возводили

В аллеях из такого матерьяла,

Чтобы они на хаос походили,

Из мрамора, из праха и развала,

Гранитной кладки и кирпичной пыли.

И нравилось, взобравшись на обломок,

Стоять на нем, вздыхая сокрушенно.

Средь северных разбавленных потемок

Всплывал мираж Микен и Парфенона.

Татарских орд припудренный потомок

И Фельтена ценил, и Камерона.

Когда бы знать могли они, какие