Макс Мах - Времена не выбирают

Автор обращает внимание читателей на тот факт, что в целях сокращения количества сущностей, с которыми приходится иметь дело, везде, где это возможно, используются земные аналоги представителей животного и растительного царств, а также социальных, культурных, религиозных и экономических явлений и понятий в применении к иным мирам и народам, их населяющим.

Отдельно следует сказать несколько слов относительно личных имен и части географических названий. Как часто случается и в земных языках, перевод имен собственных невозможен в принципе. Но и то, как произносится имя на том или ином языке и как оно звучит, скажем, по-русски, имеет существенное различие. Так, например, следует иметь в виду, что верхнеаханский – так называемый блистательный – диалект общеаханского литературного языка включает 18 йотированных дифтонгов – гласных звуков (типа я, ё, ю). Кроме того, имеются три варианта звука й, и 23 гласных звука (типа а, о, у), различающихся по длительности (короткий, средний, длинный, очень длинный). Соответственно, то, что мы, к примеру, можем записать и произнести по-русски как личное имя Йя, есть запись целой группы различных имен. В данном случае это четыре личных имени, три из которых женских, а одно – мужское, и еще два слова, одно из которых существительное, обозначающее местный кисломолочный продукт на северо-западе Аханского нагорья, а второе – глагол, относящийся к бранной лексике. Соответственно запись имен и географических названий, данная в тексте, есть определенная форма графической и фонетической (звуковой) условности.

Другая трудноразрешимая проблема касается отдельных религиозных, исторических и литературных реалий миров империи. Автор решает ее некоторым количеством сносок в тексте.

Первый удар колокола застал Кержака в лифте. Тяжелый и долгий голос недавно установленного Князя достал его даже сквозь толстые кирпичные стены старого здания, ударил и прошел сквозь него, заставив напрячься и без того взведенную до упора нервную систему. А когда Игорь Иванович достиг заветной двери на шестом этаже, гремели уже десятки, если не сотни колоколов новой Москвы.

«Сорок сороков? – спросил он себя, останавливаясь перед дверью. – Аллилуйя?! – Глубокий вдох, длинный выдох. И еще раз. И еще. – Сорок сороков, говоришь? Будет тебе праздник! Будет тебе Вербное воскресенье».

Кержак плавно отжал ручку двери и также плавно, замедленно, как будто плывя в густом вязком воздухе, вошел в кабинет.

Сукин Сын сидел на стуле напротив стола. Руки его были скованы за спиной и пристегнуты к ногам, прикованным, в свою очередь, к задним ножкам стула. Неудобная поза и унизительная, но Кержак на Сукина Сына как бы и не смотрел. Он поздоровался – через всю комнату – с дамой Ноэр, курившей сигару у высокого узкого окна («Доброе утро, Наталья Петровна, рад вас видеть»), пожал руку Шця («Как жизнь, Шалва Георгиевич?») и кивнул невысокому крепкому парню, стоявшему за спиной у вынужденно сидевшего Сукина Сына.

«Как его? Рэр, что ли?» – подумал он с раздражением, пытаясь вспомнить имя этого темного блондина, с серыми внимательными глазами, и никак не вспоминая.

Между тем Кержак подошел к столу и присел с краю, прямо на столешницу, не забыв, впрочем, поддернуть брюки. Вот теперь он посмотрел, наконец, на Сукина Сына открыто. Сукин Сын, как и докладывали, оказался молодым мужиком – от силы лет тридцати, – худым и жилистым, крепким. По виду он вполне мог сойти за русского, но Кержак подумал, что это, скорее всего, не так. Вот нет, и все. Вроде бы и причин сомневаться нет, и масть рыжеватая, и глаза серо-голубые, а все равно – не русак.

«Не русский ты, – окончательно решил он, рассматривая лицо Сукина Сына. – Не русский, хоть крестись по десять раз на каждую икону. А кто?»

– Тебе не повезло, – сказал он равнодушным голосом. – Ты знаешь, как тебе не повезло?

Перед глазами возник туман – кровавый туман, – и мышцы непроизвольно напряглись, но Кержак с собой справился, надеясь, что Сукин Сын его реакции не заметил.

– Давай, начальник! – огрызнулся Сукин Сын, решивший, видимо, косить под блатного. – Давай, пугай! Требую прокурора!

«Не заметил».

– Дурачок, – усмехнулся Кержак ему в лицо и оглянулся на Нету. – Вы слышите, Наталья Петровна? Клиент вспомнил о прокуроре.

– На понт берешь, начальник! – окрысился Сукин Сын.

У него был какой-то едва уловимый акцент.

«Осетин? Адыгеец? Чечен?»

– Нэт, дорогой! – включился в игру полковник Шця, старательно изображавший в России грузина. – Тэбэ же ясно сказали, мраз, тэбэ не повэзло.

– Хочешь знать, в чем? – спросил Кержак.

– Что девка эта… – Закончить Сукин Сын не успел.

Кержак ударил его по лицу. Он ударил намеренно больно – до крови – и обидно, не изменив позы, все так же рассматривая Сукина Сына равнодушными – он надеялся, что у него получается, – глазами.

– Эта девка, сучонок, моя жена.

Вот тут Сукина Сына проняло. Он даже с лица сбледнул, и испарина мгновенная выступила у него на лбу.

«Дошло», – с удовлетворением отметил Кержак.

– А ты, говнюк, убит при задержании, – сказал он вслух и полез в карман за сигаретами.

Кержак не торопился, хотя курить хотелось зверски, а перед глазами снова встало смертельно-бледное лицо Таты. Тата. Три проникающих: два в грудь, одно – в живот. Калибр – девять с половиной. Сукина Сына прикрывали три на редкость хорошо обученных боевика.

«Ну и за кем же ты пришел?» – Кержак медленно достал сигарету, слушая ставшее вдруг тяжелым дыхание Сукина Сына и наблюдая за поведением меча, стоявшего у того за спиной. Лицо у парня было спокойным, но в глазах разгорался холодный огонь. Меч был из последнего набора, и Кержак никак не мог вспомнить его имени. Зато он неожиданно вспомнил, что парень этот – его собственный ленник.

«Нехорошо, – решил он, закуривая. – Никуда не годится. Своих людей нужно знать. Всех. Вот Тата…»