Александр Кушнер - Времена не выбирают…

Покатую, черную крышу вагона,

И чем в представленье его холодней

Она и покатей, тем жить веселее.

О, спать бы и спать среди снежных полей,

Заломленный кустик во мраке жалея.

Наверное, где-нибудь и теплых краях

Подобное чувство ни взрослым, ни детям

Неведомо; нас же пленяет впотьмах

Причастность к пространствам заснеженным этим.

Как холоден воздух, еще оттого,

Что в этом просторе, взметенном и пенном,

С Карениной мы наглотались его,

С Петрушей Гриневым и в детстве военном.

За кулисами сидят, открыта дверь из артистической,

В суконных гимнастерках, пиджаках.

Это – шефы. Это – сон такой, наверное, провидческий.

Актеры с ними, пиво на паях.

Сцена чуть видна отсюда из-за штор, фанерных ящиков,

Невероятных складок и завес.

Там, на сцене, флорентийская чума, актеры в плащиках,

А здесь – пивной, житейский интерес.

Там, на сцене, клочья дыма, пир горой и декламация,

Оттуда, отпылав и умерев,

Прибегают за кулисы, где горторг и авиация

Средь юношей сидят чумных и дев.

Друг мой, что это? Не жгущейся бывает ли история?

Совпавшему с минутой роковой,

Мне с младенчества близка в дыму густом фантасмагория

И, гибельная, кажется родной.

Посмотри, сейчас колпак бумажный снимет эта потная,

В бубенчиках, и скажет: «Духота!»

Это сон такой мне снится. И не тень ли мимолетная

Легла на них, грядущая беда?

«Почему, Иван Лукьяныч, я актриса, а не летчица?»

Мочальная чуть держится коса.

Дезинфекционный дым со сцены понизу волочится,

Окутывает жизнь и ест глаза.

Стол бутылками заставлен. О, какое освещение

Багровое! Подглядывать нельзя.

Всё кончается: и сон, и фильм, и флирт, и угощение,

И жизнь, и жизнь почти что вышла вся.

За то, что ель зимой зеленой быть умеет,

За то, что все мертвы – она одна жива

И в зимнем холоде, когда душа немеет,

Свои боярские вздымает рукава, —

Так дышат падуги на сцене и кулисы,

В театре, помните, свой бродит ветерок, —

Вечнозеленая, как лавр и кипарисы,

Но тех, изнеженных, сиять поставил Бог

У моря синего на белом солнцепеке,

За то, что ель зимой так чудно зелена,

Люблю понурую, – опережая сроки,

Твердит, что вечная нам предстоит весна.

Твердит, что вечная… Рукою ветвь заденешь,

Как будто частую погладишь бахрому.

Люблю колючую, ей как-то больше веришь:

Ведь если колется, то лгать ей ни к чему?

На самом деле, мысль, как гость,

Заходит редко, чаще – с нами

Тоска, усталость, радость, злость

Иль безразличие. Часами,

Нет, не часами, – днями! – тьма

Забот, рассеянье, обрывки

Фраз, вне сознанья и ума,

Заставки больше, перебивки.

Вцепился куст в земную пядь,

И сучья черные так кривы…

Нельзя же мыслями назвать

Все эти паузы, наплывы…

Зато какое торжество,

Блаженный миг неотразимый,

Когда – заждались мы его! —

Гость входит чудный, нелюдимый.

Как мы в уме своем уверены,

Что вслед за ласточкой с балкона

Не устремимся, злонамеренны,

Безвольно, страстно, исступленно,

Нарочно, нехотя, рассеянно,

Полуосознанно, случайно…

Кем нам уверенность навеяна

В себе, извечна, изначальна?

Что отделяет от безумия

Ум, кроме поручней непрочных?

Без них не выдержит и мумия

Соседство ласточек проточных:

За тенью с яркой спинкой белою

Шагнул бы, недоумевая,

С безумной мыслью – что я делаю? —

Последний, сладкий страх глотая.

Новорожденная листва:

Пучки, оборки, кружева,

Воротнички, манжетки.

То в трубку свернутый листок,

То словно сложенный платок,

То на манер салфетки.

На всех деревьях и кустах

Ее сжимают в кулаках,

В горстях, несут в щепотке,

И тут же – душные цветки,

Метелки, зонтики, щитки,

И кисточки, и щетки.

Кто шелковист, кто глянцевит,

Кто белым войлоком подбит,

Но тополь всех чуднее:

Он так неряшливо цветет,

И красных гусениц приплод

Под ним шуршит в аллее.

Стареем мы, а мир цветет!

Спасибо, не наоборот.

Признайся, было б хуже,

Когда бы мир слабел, дряхлел,

А ты бы цвел и зеленел

Средь тления и стужи.

И вспоминал бы ты с тоской

Не возраст юношеский свой,

А блеск и зелень мира,

И шел бы, молод и здоров,

Средь лип венозных и дубов,

Скудеющего пира.

Смысл жизни – в жизни, в ней самой.

В листве, с ее подвижной тьмой,

Что нашей смуте неподвластна,

В волненье, в пенье за стеной.

Но это в юности неясно.

Лет двадцать пять должно пройти.

Душа, цепляясь по пути

За всё, что высилось и висло,

Цвело и никло, дорасти

Сумеет, нехотя, до смысла.

Ватикана создатель всех лучше сказал: «Пустяки,

Если жизнь нам так нравится, смерть нам понравится тоже,

Как изделье того же ваятеля…» Ветер с реки

Залетает, и воздух покрылся гусиною кожей.

Растрепались кусты… Я представил, что нас провели

В мастерскую, где дивную мы увидали скульптуру.

Но не хуже и та, что стоит под брезентом вдали

И еще не готова… Апрельского утра фактуру,

Блеск его и зернистость нам, может быть, дали затем,

Чтобы мастеру мы и во всём остальном доверяли.

Эта стать, эта мощь, этот низко надвинутый шлем…

Ах, наверное, будет не хуже в конце, чем в начале.

Не спрашиваю, где теперь душа?

Но где теперь твой острый слух и зренье?

Ныряет стриж. Но нет без них стрижа.

Ни белых крон, кипящих в отдаленье.

Кому отдал хрусталик чудный свой,

В коробочку его замкнул какую?

Как если бы пришел к себе домой,

Свет не зажег, разделся, лег вслепую.

А тонкий слух улиткой был завит.

И так любовно льнуло осязанье