Александр Кушнер - Времена не выбирают…

Страх – вот что всех иных, священных чувств древней.

Не помню, кто бежал так, бросив щит, – Гораций?

Соринкой лучше быть: поди ее прибей!

Жучок, товарищ мой, зазорный брат забытый,

Засунутый бог весть в какую пыль, сухой,

Запуганный, – задет слепой твоей обидой,

Что вижу? Голый страх, защитный страх живой.

Не память, не любовь, не жажда приключений

Роднит живущих нас, на поиски добра,

А страх, бессмертный страх… Тем храбрость драгоценней!

Соринка, стать жучком решившись, так храбра.

Надгробие. Пирующий этруск.

Под локтем две тяжелые подушки,

Две плоские, как если бы моллюск

Из плотных створок выполз для просушки

И с чашею вина застыл в руке,

Задумавшись над жизнью, полуголый…

Что видит он, печальный, вдалеке:

Дом, детство, затененный дворик школы?

Иль смотрит он в грядущее, но там

Не видит нас, внимательных, – еще бы! —

Доступно человеческим глазам

Лишь прошлое, и всё же, крутолобый,

Он чувствует, что смотрят на него

Из будущего, и, отставив чашу,

Как звездный свет, соседа своего

Не слушая, вбирает жалость нашу.

Он, о себе говоривший, что крупного плана

Видеть не может без слез на экране, – шутя

Это сказал, – всё равно, даже хвостик барана

Маленький, толстый, тем более – струи дождя,

В фильме как будто бегущие вскачь, и малина,

Белые, острые, цепкие листья ее,

Взгляд человеческий, женское платье, овчина

Желтая, жесткая, жаркая, просто тряпье

Или репейник, тем более – цепкая дверца

Автомобильная, кто обращается с ней

Так осмотрительно? – щелкнула, – екнуло сердце,

К псковскому поезду! – потные лица детей,

Он, замороченный лефовскими остряками,

С ними не спевшийся, хоть и пристегнутый к ним, —

Как на экране глаза голубеют белками!

Нет, кроме шуток, и Бог, если есть, – нелюдим,

Полка вагонная, плащ, на крючок аккуратно

Кем-то повешенный, кажется, нет ничего

Будничней, господи, жилки венозные, пятна

Старческих рук, это счастье смертельно, громадно,

Весь он в слезах – и не надо смотреть на него!

Ты не права – тем хуже для меня.

Чем лучше женщина, тем ссора с ней громадней.

Что удивительно: ни ум, как бы родня

Мужскому, прочному, ни искренность, без задней

Подпольной мысли злой, – ничто не в помощь ей.

Неутолимое страданье

В глазах и логика, чем четче и стройней,

Что вся построена на ложном основанье.

Постройка шаткая возведена тоской

И болью, – высится, бесслезная громада.

Прижмись щекой

К ней, уступи во всём, проси забыть, – так надо.

Лишь поцелуями, нет, собственной вины,

Несуществующей, признанием – добиться

Прощенья можем мы. О, дщери и сыны

Ветхозаветные, сейчас могла б страница

Помочь волшебная, всё знающая, – жаль,

Что нет заветной под рукою.

Не плачь. Мы справимся. Люблю тебя я. Вдаль

Смотрю. Люблю тебя. С печалью вековою.

Как писал Катулл, пропадает голос,

Отлетает слух, изменяет зренье

Рядом с той, чья речь и волшебный образ

Так и этак тешат нас в отдаленье.

Помню, помню томление это, склонность

Видеть всё в искаженном, слепящем свете.

Не любовь, Катулл, это, а влюбленность.

Наш поэт даже книгу назвал так: «Сети».

Лет до тридцати пяти повторяем формы

Головастиков-греков и римлян-рыбок.

Помню, помню, из рук получаем корм мы,

Примеряем к себе беглый блеск улыбок.

Ненавидим и любим. Как это больно!

И прекрасных чудовищ в уме рисуем.

О, дожить до любви! Видеть всё. Невольно

Слышать всё, мешая речь с поцелуем.

«Звон и шум, – писал ты, – в ушах заглохших,

И затмились очи ночною тенью…»

О, дожить до любви! До великих новшеств!

Пищу слуху давать и работу – зренью.

Размашистый совхоз Темрюкского района,

Пшеничные поля да пыльный виноград.

Кто б думал, что найдут при вспашке Аполлона?

Кто жил здесь двадцать пять веков тому назад?

Надгробие – солдат в коринфском шлеме чудном,

Сначала тракторист решил, что это клад…

Азовская жара с отливом изумрудным,

Кто б думал, что и ты в волшебный встанешь ряд?

Однажды я сидел в гостях у старой тетки

Моей жены, пил чай из чашки голубой,

Старушечья слеза и слабый голос кроткий,

Но выяснилось вдруг из реплики сухой,

Что это про нее, про девочку в зеленом,

Представьте, кушаке написано в стихах

У Анненского… Как! Мы рядом с «Аполлоном»,

Вблизи шарманки той, от скрипки в двух шагах!

Увидеть то, чего не видел никогда, —

Креветок, например, на топком мелководье.

Ты, жизнь, полна чудес, как мелкая вода,

Жирны твои пески, густы твои угодья.

От гибких этих тел, похожих на письмо

Китайское, в шипах и прутиках, есть прок ли?

Не стоит унывать. Проходит всё само.

Креветка, странный знак, почти что иероглиф.

Какие-то усы, как удочки; клешни,

Как веточки; бог весть, что делать с этим хламом!

Не стоит унывать. Забудь, рукой махни.

И жизнь не придает значенья нашим драмам.

Ей, плещущейся, ей, текущей через край,

Так весело рачков качать на скользком ложе,

И мало ли, что ты не веришь в вечный май:

Креветок до сих пор ведь ты не видел тоже!

Как цепкий Ци Бай-ши с железной бородой

В ползучих завитках, как проволока грубой,

Стоять бы целый день над мелкою водой,

Готовой, как беда, совсем сойти на убыль.

О весна, не спеши, подожди,

Ведь еще не зачитан приказ

Императорский, значит, в пути

Он еще, не добрался до нас,

И глицинии, как зацвести

Ни хотят, а должны подождать,

Пусть придержат цветочки в горсти.

Где же свиток: столбцы и печать?

Вот когда мы получим его,

Вот тогда зацветет бальзамин.