Дмитрий Быков - Блаженство (сборник)

Но и беспечность какая! Только под взглядом отца!
В парках воздушного рая, в мраморных недрах дворца,
В радостных пятнах пилоток, в пышном цветенье садов,
В гулкой прохладе высоток пятидесятых годов,
В парках, открытых эстрадах (лекции, танцы, кино),
В фильме, которого на дух не переносишь давно.
Белые юноши с горном, рослые девы с веслом!
В схватке с любым непокорным жизнь побеждает
числом.
Патерналистское лето! Свежий, просторный Эдем!
Строгая сладость запрета! Место под солнцем, под тем
Всех припекающим взглядом, что обливает чистюль
Жарким своим шоколадом фабрики «Красный Июль»!

Неотменимого зноя неощутимая боль.
Кто ты? Тебя я не знаю. Ты меня знаешь? Яволь.
Хочешь – издам для примера, ежели ноту возьму,
Радостный клич пионера: здравствуй, готов ко всему!
Коитус лени и стали, ласковый мой мезозой!
Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой.
Сменою беглому маю что-то клубится вдали.
Все, узнаю, принимаю, истосковался. Пали.

О какая страшная, черная, грозовая
Расползается, уподобленная блину,
Надвигается, буро-желтую разевая,
Поглотив закат, растянувшись во всю длину.

О как стихло все, как дрожит, как лицо корежит,
И какой ледяной кирпич внутри живота!
Вот теперь-то мы и увидим, кто чего может
И чего кто стоит, и кто из нас вшивота.

Наконец-то мы все узнаем, и мир поделен —
Не на тех, кто лев или прав, не на нет и да,
Но на тех, кто спасется в тени своих богаделен,
И на тех, кто уже не денется никуда.

Шелестит порывами. Тень ползет по газонам.
Гром куражится, как захватчик, входя в село.
Пахнет пылью, бензином, кровью, дерьмом, озоном,
Все равно – озоном, озоном сильней всего.

Ты сделал меня летописцем распада,
В такую эпоху меня запустив.
Пустынных осенних садов анфилада
Мне нравится больше других перспектив.

Мне нравится все, что идет не к расцвету,
А к гибели; все, что накроет волна.
И мне – второсортному, в общем, поэту —
Ты создал условия эти сполна:

Прохладная гулкость пустых помещений,
И лес на закате, и легкий бардак,
А также отсутствие всех обольщений
И всех принуждений вести себя так,

Как надо. Не то чтобы время упадка
Меня соблазняло как выгодный фон,
На коем моя деловая повадка
Вольготно цветет, не встречая препон, —

Мне попросту внятно отсутствие вкуса
В титанах, которые рубят сплеча,
В угрюмых эпохах цемента и бруса,
Надсада, гудка, молотка, кирпича.

Мне по сердцу кроткая тишь увяданья,
Пустые селенья, руины в плюще,
И отдохновенье, и похолоданье,
И необязательность, и вообще.

Потом это все опадает лавиной,
Являются беженцы, гунны, войска,
И вой человечий, и рев буйволиный, —
Но эта эстетика мне не близка.

Зато мне достались дождливые скверы,
Упадок словесности, пляска теней,
И этот нехитрый состав атмосферы,
В которой изгоям дышалось вольней.

Опавшие листья скребутся к порогу.
Над миром стоит Мировая Фигня.
И плачу, и страшно, и сладко, ей-богу,
Мне думать, что все это ради меня.

До трех утра в кафе «Чинара»
Торгуют пловом и ухой,
И тьму Приморского бульвара
Листок корябает сухой.

И шелест лиственный и пенный,
Есть первый знак и главный звук
Неумолимой перемены,
Всю ночь вершащейся вокруг.

Где берег противоположный
Лежит цепочкой огневой,
Всю ночь горит маяк тревожный,
Вертя циклопьей головой.

Где с нефтяною гладью моря
Беззвездный слился антрацит —
Бессоннице всеобщей вторя,
Мерцает что-то и блестит.

На рейде, где морская вакса
Кишит кефалью, говорят,
Вот-вот готовые сорваться,
Стоят «Титаник» и «Варяг».

Им так не терпится, как будто
Наш берег с мысом-близнецом
Сомкнутся накрепко, и бухта
Предстанет замкнутым кольцом.

Любовники в конце сезона,
Кому тоска стесняет грудь,
Кому в грядущем нет резона
Рассчитывать на что-нибудь,

Меж побережьем и вокзалом
В последний двинулись парад,
И с лихорадочным накалом
Над ними лампочки горят.

В саду, где памятник десанту, —
Шаги, движенье, голоса,
Как если б город оккупанту
Сдавался через три часа.

С какой звериной, жадной прытью
Терзают плоть, хватают снедь!
Там все торопится к закрытью,
И все боятся не успеть.

Листва платана, клена, ивы
Метется в прахе и пыли —
Как будто ночью жгли архивы,
Но с перепугу недожгли.

Волна шипит усталым змеем,
Луна восходит фонарем.
Иди ко мне, мы все успеем,
А после этого умрем.

По вечерам приморские невесты
Выходят на высокие балконы.
Их плавные, замедленные жесты,
Их томных шей ленивые наклоны —
Все выдает томление, в котором
Пресыщенность и ожиданье чуда:
Проедет гость-усач, окинет взором,
Взревет мотором, заберет отсюда.

Они сидят в резной тени акаций,
Заполнив поздний час беседой вялой,
Среди почти испанских декораций
(За исключеньем семечек, пожалуй).
Их волосы распущены. Их руки
Опущены. Их дымчатые взгляды
Полны надежды, жадности и скуки.
Шныряют кошки, и поют цикады.

Я не пойму, как можно жить у моря —
И рваться прочь. Как будто лучше где-то.
Нет, только здесь и сбрасывал ярмо я,
Где так тягуче медленное лето.
Кто счастлив? – тот, кто, бросив чемоданы
И мысленно послав хозяйку к черту,
Сквозь тени, розы, лозы и лианы
Идет по двухэтажному курорту!
Когда бы от моей творящей воли
Зависел мир – он был бы весь из пауз.
Хотел бы я любви такой Ассоли,
Но нужен ей, увы, не принц, а парус.
Ей так безумно хочется отсюда,
Как мне – сюда. Не в этом ли основа
Курортного стремительного блуда —
Короткого, томительного, злого?

А местные Хуаны де Маранья
Слоняются от почты до аптеки.
У них свое заветное желанье:
Чтоб всяк заезжий гость исчез навеки!
Их песни – вопли гордости и боли,
В их головах – томление и хаос,
Им так желанны местные Ассоли,
Как мне – приморье, как Ассоли – парус!
Но их удел – лишь томный взгляд с балкона,
Презрительный, как хлещущее «never»,
И вся надежда, что в конце сезона
Приезжие потянутся на север.