Дмитрий Быков - Ясно. Новые стихи и письма счастья

Внезапно все начинает делаться очень быстро.
Казалось, что это не кончится никогда —
Но пискнула птица, и проскочила искра,
И от нее занимаются промерзшие города.
Чувствую себя прежде времени поседевшим,
Привыкшим лишь отпираться и обвинять,
Растерянным, недоверчивым диссидентом,
Которого собираются обменять.
Приказано срочно найти, помыть, приодеть его.
Хватают, сажают в машину, мчат в Шереметьево —
Каких он версий в уме не переберет?
Сдох вождь, обмен, убийство, переворот?
Воздух ясней, надежда всё откровенней,
Ночи короче, и лужи всё маслянистее.
Что делать, если не знаешь других сравнений?
Другой сказал бы – победа, а мы – амнистия.

Каждый час отменяется новое запрещенье —
Разрешаются одуванчик, жасмин, сирень,
Птицы-невозвращенцы празднуют возвращенье,
Щебета прибавляется что ни день.
Жальче всего, конечно, тех, кто не дожил,
Не пережил январскую Колыму:
Так и ушли в сознанье, что мир не должен
Им ничего, а только они ему.
Небо становится нежно, дыханье влажно,
Всепрощение сверху, пересмеиванья внизу.
Оказывается, все это было можно.
Через пару месяцев окажется, что нельзя.

Каждую ночь просыпаюсь, себе не веря:
Звезды в окне, зелень и лазурит,
Шепот, кочевья, бормочущие деревья,
Все шелестит, целуется, говорит.
Мир обрастает словами, надеждами, именами,
Избытками и уступками, забывшимися в зиме.
Все не могу понять, на кого меня обменяли
И можно ли в этом участвовать, не погубив реноме.

О, как много у тебя родинок,
Как цвет их черен,
Порошинок, мушек, смородинок,
Маковых зерен!
Я в темноте губами зрячими
К ним припадаю,
Я, как по звездам ночами дачными,
По ним гадаю.
Подобно древней волшебной Персии
Или Китаю,
Свою судьбу в упрощенной версии
По ним читаю.

О, как много существ мифических
В цветах и листьях,
Таких небывших, таких языческих,
Таких лилитских!
Созвездья неба, какого не было
На картах НАСА:
Лук – не дианин, лира – не фебова,
Чаша – не наша!
Пахучий, влажный, с другими звездами
Над чуждой дачей —
Мир дикий, юный, только что созданный,
Еще горячий.

И что мне видно по ним, еврею,
Жрецу, халдею?
Я знаю сам, что я постарею,
Похолодею,
В линии лиры, в изгибе лука,
В бегущем звере
Читается вечная разлука
По меньшей мере.
О чуждой юности, о горькой бренности
Я весть читаю
И пыткой зависти, пыткой ревности
Себя пытаю.

Но разве не о той же бренности,
Что сна короче,
Мне шепчут тусклые драгоценности
Московской ночи?
Короче сна, короче полудня,
Короче лета —
И мне не страшно, мне не холодно
Смотреть на это.
К Водолею тянусь, к Цефею,
К черному раю,
Хотя и знаю, что старею
И умираю.

Закрылось все, где я когда-то
Не счастлив, нет, но жив бывал:
Закрылся книжный возле МХАТа
И на Остоженке «Привал»,
Закрылись «Общая», «Столица»,
«Литва» в Москве, «Кристалл» в Крыму,
Чтоб ни во что не превратиться
И не достаться никому,
Закрылись «Сити», «Пилорама»,
Аптека, улица, страна.
Открылся глаз. Открылась рана.
Открылась бездна, звезд полна.

К себе серьезно я не отношусь,
Я не ахти какая птица.
Две жизни, две ноги, пять чувств —
К чему мне там серьезно относиться?

Не жду чудес от участи земной:
Смеяться – скучно, плакать – поздно;
Но нечто есть – во мне, при мне, за мной, —
К чему я отношусь серьезно.
Ему порукой – ангельская рать
И все подземное богатство.
Поэтому сейчас ты будешь умирать,
А я – смотреть и улыбаться.

Что ни напишешь – выходит все тот же я,
Тема, голос, походка, слово.
В Курске устали от курского соловья.
Хочется им другого —
Харьковского, сумского.

Как бы себя растворить, как солевой кристалл,
В первой встречной, в речи, в реке, в пейзаже?
Первую половину жизни себя искал,
Всю вторую прятался от себя же.