Александр Межиров - Какая музыка была!

Они ведут себя как судьи,
Они гудут, как провода.
А на поверку – в них, по сути,
Всего лишь полуправота.

И потому всегда чреваты
Опасностями для людей
Надменные конгломераты
Воинственных полуидей.

В узкие окна, отвесно и прямо,
Падает солнце в морозной пыли.
Пыльное солнце высокого храма…
Господи! Душу мою исцели.

Мы расстаемся. Но я не заплачу.
Над перелесками свищет зима.
Завтра покинет казенную дачу
Хмурый хозяин, Гордеев Фома.

Свищет зима над покинутым домом,
В бочке застыла гнилая вода.
Волжский купец с декадентским надломом,
Мы расстаемся. Прощай навсегда.

В классах свет беспощаден и резок,
Вижу выступы полуколонн.
Еле слышимым звоном подвесок
Трудный воздух насквозь просквожен.

Свет бесстрастный, как музыка Листа,
Роковой, нарастающий гул,
Балерин отрешенные лица
С тусклым блеском обтянутых скул.

Гельцер
танцует
последний
сезон,
Но, как и прежде, прыжок невесом, —
Только слышней раздаются нападки,
Только на сцене, тяжелой, как сон,
В паузах бешено ходят лопатки.

Воздух неведомой силой стеснен —
Между последними в жизни прыжками
Не продохнуть, —
и худыми руками
Гельцер
танцует
последний
сезон.

Перед войной
На Моховой
Три мальчика в немецкой группе
Прилежно ловят клецки в супе,
И тишина стоит стеной.

Такая тишина зимы!
Периной пуховой укрыты
Все крыши, купола и плиты —
Все третьеримские холмы.

Ах, Анна Людвиговна, немка,
Ты – русская, не иноземка,
Хоть по-немецки говоришь
Затем, что родилась в Берлине,
Вдали от этих плоских крыш.

Твой дом приземистый, тяжелый,
С утра немецкие глаголы
Звучат в гостиной без конца —
Запинки и скороговорки,
Хрусталь в четырехсветной горке,
Тепло печного изразца,
Из рамы
Взгляд какой-то дамы,
На полотенцах – монограммы
И для салфеток – три кольца.

Обедаем.
На Моховую,
В прямоугольнике окна,
Перину стелет пуховую
Метель,
Как будто тишина
На тишину ложится тихо,
И только немкина щека
От неожиданного тика
Подергивается слегка.

Зачем
Вопросами врасплох
Ты этих мальчиков неволишь?
Да им и надо-то всего лишь
Два слова помнить: Hände hoch!..

По дороге из Ганы домой
На пять дней задержаться в Париже,
И к бессмертью тебе по прямой
Станет сразу же впятеро ближе.

Записать в повидавший блокнот,
Как звучит непонятное слово,
Как фиалковый дождик идет
И мерцают бульвары лилово.

А в России пророческий пыл,
Черный ветер и белые ночи.
Там среди безымянных могил
Путь к бессмертью длинней и короче.

А в России метели и сон
И задача на век, а не на день.
Был ли мальчик? – вопрос не решен,
Нос потерянный так и не найден.

На семи на холмах на покатых
Город шумный, безумный, родной, —
В телефонах твоих автоматах
Трубки сорваны все до одной.

На семи на холмах на районы
И на микрорайоны разъят, —
Автоматы твои телефоны
Пролетарской мочою разят.

Третьим Римом назвался. Не так ли?!
На семи на холмах на крови
Сукровицей санскрита набрякли
Телефонные жилы твои.

Никогда никуда не отбуду,
Если даже в грехах обвиня,
Ты ославишь меня, как Иуду,
И без крова оставишь меня.

К твоему приморожен железу
За свою и чужую вину,
В телефонную будочку влезу,
Ржавый диск наобум поверну.

Над сонмищем домиков частных
Торчал вспомогательный дом,
Где три старика разнесчастных
Болтали о том и о сем.

Поставили мясо в духовку, —
Как вдруг объявился юнец,
По-русски лопочущий ловко,
Hа всякое разное спец.

Не Лоуренс и не Канарис,
В другие игрушки играл,
Вполне просвещенный швейцарец
И традиционный нейтрал.

Вертясь и вращаясь недаром
В кругах разнесчастных Москвы,
Он был убежденным нейтралом.
Нейтралом. Недаром – увы.

Супруга его с полузнака
Готова супругу помочь.

Он был титулярный писака,
Она генеральская дочь.

И думал он только о деле,
И делал он только дела,
И три старика проглядели,
Как мясо сгорело дотла.

Курили они папиросы,
А он сигареты Пэл Мэл,
И все задавал им вопросы
И жалости к ним не имел.

Звучит разговор воспаленный
О времени и о себе,
Работает дистанционный
Прослушиватель КГБ.

Машины его полукругом
Стоят, образуя экран.
Взаимно довольны друг другом
Разведки враждующих стран.

Дымит сигарета чужая
И ноздри щекочет слегка.
Этнический бум приближая,
Безумствуют три старика.

В их рвеньи великом и малом
Сквозит разнесчастная нить, —
Реальность они с идеалом
Хотят на земле съединить.

Японская кинокассета,
В двух ракурсах съемка – одна.
И я, наблюдая все это,
Лояльно сижу у окна.

Летних сумерек истома
У рояля на крыле.
На квартире замнаркома
Вечеринка в полумгле.

Руки слабы, плечи узки, —
Времени бесшумный гон, —
И девятиклассниц блузки,
Пахнущие утюгом.

Пограничная эпоха,
Шаг от мира до войны,
На «отлично» и на «плохо»
Все экзамены сданы.

Замнаркома нету дома,
Нету дома, как всегда.
Слишком поздно для субботы
Не вернулся он с работы —
Не вернется никогда.

Вечеринка молодая —
Времени бесшумный лёт.
С временем не совладая,
Ляля Черная поет.

И цыганский тот анапест
Дышит в души горячо.
Окна звонкие крест-накрест
Не заклеены еще.

И опять над радиолой,
К потолку наискосок,
Поднимается веселый,
Упоительный вальсок.

И под вальс веселой Вены,
Парами —
в передвоенный.

Снова осень, осень, осень,
Первый лист ушибся оземь,
Жухлый, жилистый, сухой.
И мне очень, очень, очень
Надо встретиться с тобой.

По всем правилам балета
Ты станцуй мне танец лета,
Танец света и тепла,
И поведай, как в бараке
Привыкала ты к баланде,
Шалашовкою была.