Александр Межиров - Какая музыка была!

Стоит жара в казенном доме
И духотою душит, но
Нет ничего на свете, кроме
Сухих костяшек домино.

На первый взгляд игра простая,
На самом деле, нет сложней, —
Колоду черную пластая,
Постичь закономерность в ней.

Занятье плодотворно наше:
Свой личный срок хотя б на треть,
Как можно дальше от параши —
Костяшками перетереть.

Кто мне она? Не друг и не жена.
Так, на душе ничтожная царапина.
А вот – нужна, а между тем – важна,
Как партия трубы в поэме Скрябина.

По острову идут на материк
Сырые облака без перерыва.
Два зонтика имперских на троих,
Британия бедна и бережлива.

В блаженном смоге, в лондонском дыму,
В дыму-тумане голова гудела.
Фонтаны и дожди. И никому,
И никому ни до кого нет дела.

Эпоха… Спех… И все же, где забыт
Был третий зонтик? Вспомнить бы неплохо…
Упрется в площадь Пикадилли-стрит,
А там фонтан сухой и рядом Сохо.

Дождь не переставая льет и льет
Над Лондоном, над черными мостами,
И только бродят ночи напролет
Три человека под двумя зонтами.

Как благородна седина
В твоей прическе безыскусной,
И все-таки меня она
На лад настраивает грустный.

Откуда этот грустный лад?
Оттуда все же, думать надо,
Что я премного виноват
Перед тобой, моя отрада.

В дремотной темноте ночной
Мне слабо видится сквозь что-то,
Как ты склонилась надо мной,
Обуреваема заботой.

Как охраняешь мой покой,
Мой отдых над отверстой бездной.
Бог наградил меня тобой,
Как говорится, безвозмездно.

За мой земной неправый путь,
Судья Всевышний надо мною
Отсрочил Страшный суд чуть-чуть
Во имя твоего покоя.

Затем, чтоб не мешать погибельной
работе
И утренним часам прерывистого сна,
Дом для гостей стоит почти что
на отлете,
А там, где сам живет, есть комната
одна.

А в ней болельщик мой глаголом
и страстями
Испытывает стиль, до света жжет
свечу,
Приходит посмотреть, как я мечу
третями,
Как своего шара по-своему кручу.

Карибский окоем зелено-серо-сизый,
Береговой песок. Следы еще свежи.
Сияющим плющом охвачены карнизы,
И тысячами книг забиты стеллажи.

Живем, пока живем. А там, глядишь,
стареем.
Но продолжаем жить. И все чего-то
ждем.

И вот остался я вдвоем
с Хемингуэем,
С «Иметь и не иметь» и с «Кошкой
под дождем».

Воскресное воспоминанье
Об утре в Кадашевской бане…

Замоскворецкая зима,
Столица
На исходе нэпа
Разбогатела задарма,
Но роскошь выглядит нелепо.

Отец,
Уже немолодой,
Как Иудея, волосатый,
Впрок запасается водой,
Кидает кипяток в ушаты.

Прохлада разноцветных плит,
И запах кваса и березы
В парной
Под сводами стоит
Еще хмельной,
Уже тверезый.

В поту обильном изразцы,
И на полка́х блаженной пытки —
Замоскворецкие купцы,
Зажившиеся недобитки.

И отрок
Впитывает впрок,
Сквозь благодарственные стоны,
Замоскворецкий говорок,
Еще водой не разведенный.

Я замечаю в ней следы ума,
Жестокости и жесткости, и жалость,
И жалость, о которой и сама
Еще не знает или знает малость.

Я замечаю в ней черты отца
И собственные с ними вперемешку,
И, замечая, не стыжусь лица,
Скрывающего горькую усмешку.

Был снегопад восемь дней,
а потом и мороз наморозил.
Не разметешь, не протопчешь,
до соседней избы
не дойдешь.
Здесь не поможет ничем
не то что лопата —
бульдозер.
Весь Первояну-поселок
заставлен сугробами сплошь.

Разум и нищий инстинкт
пребывают извечно бок о бок,
И неизвестно чему
эта бездомная, слабая,
тощая белая сука верна.
Ради того, чтобы жить,
от избы и к избе
в небывалых сугробах,
В непроходимых снегах
протоптала
тропинку
она.

Этот остров Цлун-Чан – случайный транзит,
Потому что Калькуттский аэропорт
В связи с нелетной погодой закрыт
И желтым туманом к земле притерт.

Этот старый отель дело свое
Делать привык в темноте.
Эти девки внизу способны на все.
И на все способен портье.

Поднималась – неисчислима,
Как на зов боевой трубы,
Половина Третьего Рима
В полночь, в пятницу, по грибы.

Только все это не охота,
Не рыбалка и не лыжня,
Не грибы, а другое что-то,
Вроде знаменья – знамя дня.

Что-то вроде религий новых,
Что возникли на склоне лет
Без основ и на тех основах,
У которых основы нет.

Из «почтовых ящиков» лезли
Академики на ледник,
Не сиделось в казенном кресле
Грибникам, браконьерам, если
Сын Гермеса вселялся в них.

На природу людей манило,
Прямо в лоно вела стезя,
Но нисколько не изменило
То, чего изменить нельзя.

Вновь попрятались горожане
В распрекрасных своих домах,
Там, где 007 на экране,
Выполняющие заданье,
Полыхают в полупотьмах.

А в лесу, на лыжне проложенной
Частью воинской, в поворот
Лыжник старенький осторожно
Косным шагом войдет вот-вот.

Самый лишний из самых лишних,
На лыжне вполне призовой,
На солдатской, последний лыжник
Крестный путь завершает свой.

И в предмартовский день мороза,
В благодатные минус три,
Он сморкается. Кровь склероза
На лыжню летит из ноздри.

Над семью над холмами,
Возле медленных вод,
Помню, Троицкий в храме
Вместе с хором поет.

Петь и плакать – призванье.
И выводит он стих,
А потом в ресторане,
А потом и в пивных.

Начал это при нэпе,
Дань ему отдавал,
Молдаванские степи
Во хмелю воспевал,

Кем он был, этот старый
Человек из пивной,
Обладатель гитары
С дребезжащей струной.

Был хмельным и бездомным
Гражданином страны
Со своим, незаемным
Дребезжаньем струны.