Владимир Высоцкий - Идет охота на волков…

И состоялись все мои дуэли,
Где б я почел участие за честь.
Там вызвать и явиться — всё успели,
Всё предпочли, что можно предпочесть.

Спокойно обошлись без нашей помощи
Все те, кто дело сделали мое, —
И по щекам отхлестанные сволочи
Бессовестно ушли в небытиё.

Я не успел произнести: «К барьеру!» —
А я за залп в Дантеса все отдам.
Что мне осталось — разве красть химеру
С туманного собора Нотр-Дам?!

В других веках, годах и месяцах
Все женщины мои отжить успели, —
Позанимали все мои постели,
Где б я хотел любить — и так, и в снах.

Захвачены все мои одра смертные —
Будь это снег, трава иль простыня, —
Заплаканные сестры милосердия
В госпиталях обмыли не меня.

Мои друзья ушли сквозь решето —
Им всем досталась Лета или Прана, —
Естественною смертию — никто,
Все — противоестественно и рано.

Иные жизнь закончили свою —
Не осознав вины, не скинув платья, —
И, выкрикнув хвалу, а не проклятья,
Беззлобно чашу выпили сию.

Другие — знали, ведали и прочее, —
Но все они на взлете, в нужный год —
Отплавали, отпели, отпророчили…
Я не успел — я прозевал свой взлет.

Вот в набат забили:
Или праздник, или —
Надвигается, как встарь, чума!
Заглушая лиру,
Звон идет по миру, —
Может быть, сошел звонарь с ума!

Следом за тем погребальным набатом
Страх овладеет сестрою и братом,
Съежимся мы ногами чумы,
Путь уступая гробам и солдатам.

Нет, звонарь не болен:
Слышно с колоколен,
Как печатает шаги судьба.
Догорают угли
Там, где были джунгли;
Тупо топчут сапоги хлеба.

Выход один беднякам и богатым:
Смерть — это самый бесстрастный анатом.
Все мы равны перед ликом войны,
Только привычней чуть-чуть азиатам.

Не в леса одета
Бедная планета,
Нет, — огнем согрета мать— Земля!
А когда остынет —
Станет мир пустыней,
Вновь придется начинать с нуля.

Всех нас зовут зазывалы из пекла —
Выпить на празднике пыли и пепла,
Потанцевать с одноглазым циклопом,
Понаблюдать за всемирным потопом.

Не во сне все это,
Это близко где-то —
Запах тленья, черный дым и гарь.
Звон все глуше: видно,
Сверху лучше видно —
Стал от ужаса седым звонарь.

Бей же, звонарь, разбуди полусонных,
Предупреди беззаботных влюбленных,
Что хорошо будет в мире сожженном
Лишь мертвецам и еще не рожденным!

Миф этот в детстве каждый прочел черт побери! —
Парень один к счастью прошел сквозь лабиринт.
Кто-то хотел парня убить, — видно, со зла, —
Но царская дочь путеводную нить парню дала…

С древним сюжетом
Знаком не один ты.
В городе этом —
Сплошь лабиринты:
Трудно дышать,
Не отыскать воздух и свет…
И у меня дело неладно:
Я потерял нить Ариадны!
Словно в час пик,
Всюду тупик —
выхода нет!

Древний герой ниточку ту крепко держал:
И слепоту, и немоту — все испытал;
И духоту, и черноту жадно глотал.
И долго руками одну пустоту парень хватал.

Сколько их бьется,
Людей одиноких,
В душных колодцах
Улиц глубоких!
Я тороплюсь,
В горло вцеплюсь — вырву ответ!
Слышится смех: зря вы спешите,
Поздно! У всех порваны нити!
Хаос, возня…
И у меня —
выхода нет!

Злобный король в этой стране повелевал,
Бык Минотавр ждал в тишине — и убивал.
Лишь одному это дано — смерть миновать:
Только одно, только одно — нить не порвать!

Кончилось лето,
Зима на подходе,
Люди одеты
Не по погоде, —
Видно, подолгу
Ищут без толку
слабый просвет.
Холодно — пусть! Всё заберите.
Я задохнусь здесь, в лабиринте:
Наверняка:
Из тупика выхода нет!

Древним затея их удалась — ну и дела!
Нитка любви не порвалась, не подвела.
Свет впереди! Именно там хрупкий ледок:
Легок герой, а Минотавр — с голода сдох!

Здесь, в лабиринте,
Мечутся люди:
Рядом — смотрите! —
Жертвы и судьи, —
Здесь, в темноте,
Эти и те чествуют ночь.
Крики и вопли — всё без вниманья!..
Я не желаю в эту компанью!
Кто меня ждет,
Знаю — придет, выведет прочь.

Только пришла бы,
Только нашла бы —
И поняла бы:
Нитка ослабла…
Да, так и есть:
Ты уже здесь — будет и свет!
Руки сцепились до миллиметра,
Всё — мы уходим к свету и ветру, —
Прямо сквозь тьму,
Где — одному выхода нет!..

Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы,
И жили впрок — до тридцати.

А умирать почетно было
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трех врагов, двух-трех врагов.

Пока курок в ружье не стерся,
Стрелял и с седел и с колен, —
И в плен не брали черногорца —
Он просто не сдавался в плен.

А им прожить хотелось до́ ста,
До жизни жадным, — век с лихвой, —
В краю, где гор и неба вдосталь,
И моря тоже — с головой:

Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти…
Но проживали черногорцы
Свой долгий век — до тридцати.

И жены их водой помянут;
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур,
И заливали очаги,
И молча лили слезы в тра́ву,
Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля, —
За ними вслед чернели горы,
Себя огнем испепеля.

То было истинное мщенье —
Бессмысленно себя не жгут:
Людей и гор самосожженье —
Как несогласие и бунт.

И пять веков — как божьи кары,
Как мести сына за отца —
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою — всегда в чести, —
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.

Упрямо я стремлюсь ко дну —
Дыханье рвется, давит уши…
Зачем иду на глубину —
Чем плохо было мне на суше?

Там, на земле, — и стол и дом,
Там — я и пел и надрывался;
Я плавал все же — хоть с трудом,
Но на поверхности держался.

Линяют страсти под луной
В обыденной воздушной жиже, —
А я вплываю в мир иной:
Тем невозвратнее — чем ниже.

Дышу я непривычно — ртом.
Среда бурлит — плевать на сре́ду!
Я погружаюсь, и притом —
Быстрее, в пику Архимеду.