Владимир Высоцкий - Идет охота на волков…

Вот она, вот она —
Наших душ глубина,
В ней два сердца плывут как одно, —
Пора занавесить окно.

Пусть в нашем прошлом будут рыться после люди странные,
И пусть сочтут они, что стоит все его приданое, —
Давно назначена цена
И за обоих внесена —
Одна любовь, любовь одна.

Холодна, холодна
Голых стен белизна, —
Но два сердца стучат как одно,
И греют, и — настежь окно.

Но перестал дарить цветы он просто так, не к случаю;
Любую женщину в кафе теперь считает лучшею.
И улыбается она
Случайным людям у окна,
И привыкает засыпать одна.

Давно, в эпоху мрачного язычества,
Огонь горел исправно, без помех, —
А нынче, в век сплошного электричества,
Шабашник — самый главный человек.

Нам внушают про проводку,
А нам слышится — про водку;
Нам толкуют про тройник,
А мы слышим: «на троих».

Клиент, тряхни своим загашником
И что нас трое — не забудь, —
Даешь отъявленным шабашникам
Чинить электро-что-нибудь!

У нас теперь и опыт есть и знание,
За нами невозможно усмотреть, —
Нарочно можем сделать замыкание,
Чтоб без работы долго не сидеть.

И мы — необходимая инстанция,
Нужны как выключателя щелчок, —
Вам кажется: шалит электростанция —
А это мы поставили жучок!

«Шабашэлектро» наш нарубит дров еще,
С ним вместе — дружный смежный «Шабашгаз», —
Шабашник — унизительное прозвище,
Но — что-то не обходится без нас!

Мы воспитаны в презренье к воровству
И еще к употребленью алкоголя,
В безразличье к иностранному родству,
В поклоненье ко всесилию контроля.

Вот география,
А вот органика:
У них там — мафия,
У нас — пока никак.

У нас — балет, у нас — заводы и икра,
У нас — прелестные курорты и надои,
Аэрофлот, Толстой, арбузы, танкера
И в бронзе о́тлитые разные герои.

Потом, позвольте-ка,
Ведь там — побоище!
У них — эротика,
У нас — не то еще.

На миллионы, миллиарды киловатт
В душе людей поднялись наши настроенья, —
И каждый, скажем, китобой или домкрат
Дает нам прибыль всесоюзного значенья.

Вот цифры выпивших,
Больная психика…
У них же — хиппи же,
У нас — мерси пока.

Да что, товарищи, молчать про капитал,
Который Маркс еще клеймил в известной книге!
У них — напалм, а тут — банкет, а тут — накал,
И незначительные личные интриги.

Там — Джонни с Джимами
Всенаплевающе
Дымят машинами,
Тут — нет пока еще.

Куда идем, чему завидуем подчас!
Свобода слова вся пропахла нафталином!
Я кончил, все. Когда я говорил «у нас» —
Имел себя в виду, а я — завмагазином.

Не надо нам уже
Всех тех, кто хаяли, —
Я еду к бабушке —
Она в Израиле.

Я первый смерил жизнь обратным счетом —
Я буду беспристрастен и правдив:
Сначала кожа выстрелила по́том
И задымилась, поры разрядив.

Я затаился, и затих, и замер, —
Мне показалось — я вернулся вдруг
В бездушье безвоздушных барокамер
И в замкнутые петли центрифуг.

Сейчас я стану недвижи́м и грузен,
И погружен в молчанье, а пока —
Меха и горны всех газетных кузен
Раздуют это дело на века.

Хлестнула память мне кнутом по нервам —
В ней каждый образ был неповторим…
Вот мой дублер, который мог быть первым,
Который смог впервые стать вторым.

Пока что на него не тратят шрифта, —
Запас заглавных букв — на одного.
Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта,
Но дальше я поднялся без него…

Вот тот, который прочертил орбиту,
При мне его в лицо не знал никто, —
Все мыслимое было им открыто
И брошено горстями в решето…

И словно из-за дымовой завесы
Друзей явились лица и семьи, —
Они вcе скоро на страницах прессы
Расскажут биографии свои.

Их всех, с кем вел я доброе соседство,
Свидетелями выведут на суд, —
Обычное мое, босое детство
Обуют и в скрижали занесут…

Чудное слово «Пуск!»— подобье вопля —
Возникло и нависло надо мной, —
Недобро, глухо заворчали сопла
И сплюнули расплавленной слюной.

И вихрем чувств пожар души задуло,
И я не смел — или забыл — дышать.
Планета напоследок притянула,
Прижала, не желая отпускать.

Она вцепилась удесятеренно, —
Глаза, казалось, вышли из орбит,
И правый глаз впервые удивленно
Взглянул на левый, веком не прикрыт.

Мне рот заткнул — не помню, крик ли, кляп ли,
Я рос из кресла, как с корнями пень.
Вот сожрала все топливо до капли
И отвалилась первая ступень.

Там, подо мной, сирены голосили,
Не знаю — хороня или храня,
А здесь надсадно двигатели взвыли
И из объятий вырвали меня.

Приборы на земле угомонились,
Вновь чередом своим пошла весна,
Глаза мои на место возвратились,
Исчезли перегрузки, — тишина…

Эксперимент вошел в другую фазу, —
Пульс начал реже в датчики стучать.
Я в ночь влетел — минуя вечер, сразу, —
И получил команду отдыхать.

И неуютно сделалось в эфире,
Но Левитан ворвался в тесный зал
И отчеканил громко: «Первый в мире…» —
И про меня хорошее сказал.

Я шлем скафандра положил на локоть,
Изрек про самочувствие свое.
Пришла такая приторная легкость,
Что даже затошнило от нее.

Шнур микрофона словно в петлю свился.
Стучали в ребра легкие, звеня.
Я на мгновенье сердцем подавился —
Оно застряло в горле у меня.

Я о́тдал рапорт весело — на совесть,
Разборчиво и очень делово.
Я думал: вот она и невесомость —
Я вешу нуль, — так мало, ничего!..

Но я не ведал в этот час полета,
Шутя над невесомостью чудно́й,
Что от нее кровавой будет рвота
И костный кальций вымоет с мочой…

Проделав брешь в затишье,
Весна идет в штыки,
И высунули крыши
Из снега языки.

Голодная до драки,
Оскалилась весна, —
Как с языка собаки,
Стекает с крыш слюна.