Римма Казакова - Мадонна (сборник)

Страшно быть несобранной,
запутанной в траве,
ягодой несорванной
на глухой тропе.

Страшно быть и грушею,
августом надушенной:
грушею-игрушкою,
брошенной, надкушенной…

Страсть моя и строгость,
я у вас в плену.
Никому, чтоб трогать,
рук не протяну.

Но ведь я – рябина,
огненная сласть.
Капельки-рубины
тронул – пролилась!

Но ведь я, как ярмарка:
вся на виду.
Налитое яблоко:
тронул – упаду!

Лес тихо охает.
Остро пахнет луг.
Ах, как нам плохо
без надежных рук!

Наломаю сучьев,
разведу огонь…

И себя измучаю, и тебя измучаю:
«Тронь!..»
…Не тронь!..

Глаза твои неотступные,
неслышные, как волна,
гайдучьи твои, преступные…
Да разве я не вольна?!

Хочу я от них избавиться,
забыть,
задурить,
избаловаться,
чтоб фарами отмигали
и скрылись, судьбу коря!
Но светятся, как медали,
и держат, как якоря.

По тропам горным, гураньим
гуляю последним гуляньем.
Свищу и ветку верчу.
Домой идти не хочу!

Весны еще что ли мало?
Ночь, ходи веселей!
…Чего ж я ее ломала,
сиреневую сирень?
Но желтое жало осени —
сквозь жалость мою и страх.
И вся я, как в черных оспинах,
в болящих твоих глазах.

Домой прихожу. Без света
подушку рукой найдя,
падаю, будто с ветки
тяжкая капля дождя.

Сирень увядает в баночке.
Горько пахнет весной.
Глаза, как ночные бабочки,
кружатся надо мной…

Ты, как мальчишка, прост и прям в любви —
ни шагу вправо и ни шагу влево.
В любви тебе нужна не королева,
а прямота бесхитростной ладьи.

Да, я не королева, я ладья.
Но, грубой лепки, мои руки крепки,
и ты мне верь, как доверяли предки
простой ладье, в ней по морям летя.

Я остров, я атолл, коралл,
и среди бела дня
мужчина, как большой корабль,
уходит от меня.

Уходит прямо, не тайком,
сияя и трубя!
А я мечтала о таком,
а я ждала тебя.

Не в одиночестве жила.
Я смутно, с первых лет:
твое дитя, твоя жена,
твой след и ясный свет.

Но, гордо брызгами пыля,
исчезнешь ты вдали
с запасом хлеба и угля,
с теплом моей земли.

О, это – женская беда!
Мы – женщины, и мы
вам пастбища, и города,
и реки, и холмы…
Мне ничего не жаль, корабль.
К другой земле причаль.
Ни – возвратить, ни – покарать,
поэтому – прощай!

О, эта женская беда
горька и высока.
Суда уходят без суда.
Куда? В моря, в века…

Прощай, мой берег, мой корабль.
Ни слезоньки из глаз.
К тебе, как к дереву – кора,
прильну в последний раз.

Становлюсь я спокойной.
А это ли просто?
…Мне всегда не хватало
баскетбольного роста.

Не хватало косы.
Не хватало красы.
Не хватало
на кофточки и на часы.

Не хватало товарища,
чтоб провожал,
чтоб в подъезде
к губам рукавичку прижал.

Долго замуж не брали —
не хватало загадочности.
Брать не брали, а врали
о морали, порядочности.

Мне о радости радио
звонко болтало,
лопотало…
А мне все равно не хватало.
Не хватало мне марта,
подобревшего тало,
теплоты и доверия
мне не хватало.

Не хватало,
как влаги земле обожженной,
не хватало мне
истины обнаженной.

О, бездарный разлад
между делом и словом!
Ты, разлад, как разврат:
с кем повелся – тот сломан.

Рубишь грубо, под корень.
Сколько душ ты повыбил!
Становлюсь я спокойной —
я сделала выбор.

Стал рассветом рассвет,
а закат стал закатом…
Наши души ничто
не расщепит, как атом.

По счастливой воле случая,
то робея, то грубя,
всем, что есть на свете лучшего,
я поверила в тебя.

Мне и пляшется, и плачется,
и бесстрашны смех и грусть,
словно я в ребячьем платьице
к взрослому,
тебе,
тянусь…

Это чувство не уронено
ни к тщеславью,
ни к рублю.
Я люблю тебя, как родину,
как отца и мать люблю.

Все мне – праздник,
все – по норову,
и —
бездонней и теплей —
я людей люблю по-новому:
силой всей любви к тебе!

Я – как девчонка из деревни.
Роса и лес в моей крови.
Поговорим с тобой на древнем,
на грубом языке любви.

На том тяжелом, первобытном,
с шершавым рубленым лицом,
что как по камушку – копытом,
по первопутку – колесом.

Поговорим с тобою молча,
как дым горчащий – из трубы,
как летний дождь дорогу мочит
и как растут в лесу грибы.

Поговорим на том прекрасном,
который знаем ты и я,
на том очищенном – и грязном,
как в непогоду колея.

Поговорим на этом вечном,
не зная больше ничего,
поставив тоненькую свечку
тому, кто выдумал его.

…В сорок втором ходил к нам интендант —
наук каких-то хитрых кандидат.
За мамой он ухаживал упрямо.
Не поддавалась интенданту мама.
Не потому, что папа воевал,
хотя уж это что-нибудь да значит!
Все обстояло здесь совсем иначе:
отец тогда не больно б горевал.
Была на фронте у него жена,
а если говорить грубей и проще —
там, на войне, с ним женщина жила,
а нам он деньги посылал по почте.
Мать знала. Донесла-таки молва!
Но мать обиду молча проглотила
и на почтамт, как прежде, приходила.
А как тут быть?
Что мать моя могла?
Работала. Все научилась делать.
Садила огород, капусту квасила.
Не плакала. И даже губы красила.
Лишь в зеркальце чуть пристальней глядела.
А интендант был добр, как Дед Мороз.
Он приходил, пакетами увешанный…
Но мать ему решительно и вежливо
внушала:
– Николай Иваныч, брось!..
Он чай поспешно ложечкой студил.
Он уходил, пакеты взяв неловко.
А ведь тогда, в тот долгий год нелегкий,
не знаю, кто бы маму осудил…
Двоих детей не просто поднимать.
И так не просто понимать при этом,
что в чем-то главном,
в самом главном
предан!
…Мне не забыть сорок второго, мать.

Город мой вечерний,
город мой, Москва!
Весь ты – как кочевье
С Крымского моста.