Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

А сейчас никто ведь не узнает.
Зиму всю рябина смотрит сны,
и она, красавица лесная,
мой рассказ забудет до весны.

Только пусть его подхватит ветер,
или даже сразу все ветра:
много ведь людей на белом свете
ссорятся, как мы с тобой вчера.

Пусть же ветры возле них повьются,
им расскажут наш вчерашний спор.
А они – над нами посмеются
и всю жизнь не ссорятся с тех пор!

Захлопнуть окно —
и не ждать, и не звать,
и всё – всё равно,
и на всё наплевать!

Но только упрямо
стучится в виски:
за тонкие рамы
не спрячешь тоски,

за чистые стёкла
не спрячешь беды.
Ударились в окна
соцветья воды.

Я с детства умела
уйти босиком
отчаянно смело
под ливень и гром,

чтоб в небе темно,
и земли не видать,
и всё – всё равно,
и на всё наплевать!

И всё – всё равно,
если знаешь одно:
что только навстречу
идти решено

и ливням, и граду!
И, словно в награду,
засветится счастье
подковами радуг.

И встанешь опять
на большие пути —
не ждать и не звать,
а идти и идти!

Назло километрам
шагнуть за порог
к разливам и ветрам
широких дорог!

В сентябре на тропки густо
листья пёстрые легли.
Сентябри в народе грустно
бабьим летом нарекли.

Только что это такое —
лишь машины замолчат,
до рассвета над рекою
не смолкает смех девчат!

Видно, весело живут:
платья гладят, кудри вьют,
по уплясанной поляне
туфли-лодочки плывут.

А уж песню запоют —
ива склонится к ручью,
дрогнет старая берёза,
вспомнит молодость свою.

Выйдет на небо луна,
но не знает и она,
то ли это бабье лето,
то ли девичья весна!

У скрипучего причала
к речке клонится ветла…
Словно век не уезжала
я из этого села!

Только вот дождусь парома,
а потом – перевезут,
и останется до дома
только несколько минут.

Я пойду, шаги считая,
а навстречу мне – кусты
и поляна, золотая
от куриной слепоты.

Косит сено «Новый Север» —
чуть не к небу ставят стог.
Кормовой лиловый клевер
брызнул мёдом из-под ног.

А за клевером – канава,
и над нею, в полутьме,
тётка Марья из райздрава
вяжет веники к зиме.

Улыбнулась, как бывало,
вся седая, как была…
Словно век не уезжала
я из этого села!

Темнеет снег на колеях дороги,
плывут по рекам тающие льды,
и мокрые калоши на пороге
оставили апрельские следы.

На Волге, на Оби ли, на Днепре ли
летящих птиц растянутая нить…
Всегда сильнее чувствуешь в апреле,
как всё на свете жадно хочет жить!

Как всходит в землю брошенное семя,
и оживают талые поля,
и мокрая, любимая земля
всегда ещё любимей в это время!

Но в это время…
Под крылом ложится
норвежский снег,
балтийский синий лёд,
чужие горы, земли и границы…
Чего он хочет, этот самолёт?

А лётчик вниз на землю смотрит зорко,
он видит: реки – будто бы ручьи,
в которых сын, мальчишка из Нью-Йорка,
пускал вчера кораблики свои.

Не видит лётчик, как из-под ручонки,
прищурясь на весенний яркий свет,
с земли на самолёт глядит мальчонка
с таким же пароходом из газет.

Он рад весне! Он весело хохочет!
А мне на сердце давит страшный гнёт:
чего он хочет, этот самолёт?
Чего американский лётчик хочет?

Быть может, он слова услышит эти.
Быть может, он, не подымая глаз
и вспомнив сына своего, ответит:
– Солдат не мог не выполнить приказ.

И отвернётся в сторону куда-то,
и голову наклонит, может быть…

Но если трудно говорить с солдатом,
с женой солдата буду говорить.

Ты, мать американского ребёнка,
смотри: и у меня растёт сынок.
Он, как и твой, смеётся звонко-звонко,
как маленький серебряный звонок.

Как твой, мой мальчик тоже любит книжки,
как твой, не плачет, падая с крыльца.
Но – слышишь, мать нью-йоркского мальчишки? —
у моего мальчишки нет отца.

Твой муж летит над городом Либава,
внизу – чужая мирная страна.
…Я говорить с тобой имею право
затем, что я – такая – не одна.

Затем, что встали воины Вьетнама,
Корея бьётся, чтоб детей спасти.
Затем, что в мире вместо слова «мама»
всё чаще слышно: «Мама, защити!»

Затем, что бомбовоз тяжёлокрылый
рокочет над детьми моей страны…
А под крылом его лежат могилы
солдат недавно стихнувшей войны.

Лежат могилы, холмики, пригорки…
В одном (я так и не нашла его),
в одном – ты слышишь, женщина Нью-Йорка? —
лежит отец сынишки моего.

…Моторы небо голубое точат,
и всё не прекращается полёт.
Я очень помню всё, чего он хочет,
твоей страны военный самолёт.

Я помню: самолёты ясным летом
к советскому летели рубежу.
Мне очень трудно говорить об этом,
но я тебе об этом расскажу.

И не видел никто, и не знает никто,
и в какой это день, и в котором году —
бросить книги и в сад убежать без пальто.
– Хорошо?
– Хорошо!
– Не уйдёшь?
– Не уйду!

В эту первую ночь и не думала я,
сколько будет ночей и воды утечёт.
А напротив в окне наклонились друзья,
до утра, до рассвета готовя зачёт.

Этой ночью такая была тишина,
что, казалось, ко мне наклонилась едва
и стоит за спиной вся большая страна,
чтоб услышать, какие ты скажешь слова.

…Я не помню, что я говорила тогда,
и как первый трамвай прозвенел в тишине,
и как в небе последняя гасла звезда,
и как свет погасили ребята в окне.

Я немало увижу, узнаю, пройду,
но – о чём мне ни думать и где мне ни быть, —
эту ночь и рассвет в институтском саду
мне, как клятву на верность, всю жизнь не забыть!

И какого, и где ни найдёшь ты коня,
и в какой ты ни прыгнешь вагон на ходу,
ты уснёшь, ты проснёшься – увидишь меня.
– Это ты?
– Это я.
– Не уйдёшь?
– Не уйду.

Стопкой сложены книги, цветы на столе —
я хозяйством своим занялась.
Мне казалось: вся радость, что есть на земле,
с этих пор поселилась у нас.