Лариса Рубальская - Собрание сочинений в одном томе

Не обижайтесь, мои дорогие, что я потом не звоню. Я не хочу оскорблять Ваши душевные порывы, задевать нежные струны Ваших сердец, разбирая построчно нехитрые стихи. Летит душа — ищите, рифмуйте, как можете. И думайте, что я, такая-сякая, потеряла Ваши стихи. Читаю их, поверьте, читаю. Не ждите от меня строгой критики или неискренних похвал. Пишите, и все.

Такой у меня получилась песенка, которую должны были петь в кинофильме студенты. Это было подражанием бардам, а потом слова о транзитных пассажирах перекочевали в одну из моих самых известных песен.

А правда, ведь это так? Мы все — проездом — в детстве — юности — молодости — старости, если доживем. Побыли-пожили и, пожалуйста, дуйте дальше. Хочешь не хочешь, а надо.

У японцев есть пословица такая — ау ва вакарэ но хадзимэ, что означает: «Встреча — это начало разлуки».

А в стихах я бы сказала так:

Но так я пишу, как говорится, ради красного словца. Как же зачем? Очень даже надо встречать и разлучаться! Из этих встреч и разлук складывается то, что мы называем судьбой.

Вот так случаются мои нехитрые стихи — о чем-нибудь подумаю — и несколько строчек в голове возникают. А потом они потихоньку складываются в песни и летят из форточек, если, конечно, повезет с композитором и исполнителем.

Я сама не знаю, кто решает, но иногда чувствую нежное касание ангела, охраняющего меня, помогающего. Иногда он, правда, забывает обо мне — наверно, у него не я одна на попечении. И тогда на меня обрушиваются беды и печали. Это я с виду такая неунывающая особа. Мне даже часто из зала записки пишут: «Поделитесь, Лариса, рецептом своего оптимизма» или «А как вы переносите трудности?».

Как переношу? Как все — плачу, пью сердечные лекарства, впадаю в депрессию и отчаяние. И борюсь, борюсь. А когда на сцене стою, никто этого не видит — благополучная, упитанная, улыбающаяся женщина. А стихи нормальные, жизненные. Откуда вы, Лариса, все эти истории берете? На вопрос: «Откуда?» — ответ мы все узнали в раннем детстве — от верблюда! А верблюд — это я. Бывали в моей жизни и пустыни, и миражи, и еда — одни колючки, и научилась я терпеть и ждать — когда пройдет и отболит. А там, глядишь, уже оазис какой-то на пути нарисовался. Значит, можно отдохнуть, воды живой попить и топать дальше.

Лет девять-десять, самый пионерский лагерь, лето жаркое. А я где? — в больнице. Вернее, больница — слово слишком уважаемое для того чудно´го места, где я оказалась. Место это было, не знаю, как и назвать. Короче говоря, там детям глистов выгоняли. Кому аскарид, кому лямблей каких-то. А я-то девочка аккуратная, чистенькая, мамина дочка, бабушкина внучка — никаких кошек и собак — ни-ни! — слушаюсь — не глажу, в руки не беру, в школе я сама санитарка. Откуда глисты-то? — от верблюда, правда, что ли? Взяли да поселились в моем животе, едят вместо меня те вкусности, которыми бабуля меня откармливает. А я таю, бабушка страдает, анализ мой понесла — и нате, пожалуйста — глисты! Сдавайте путевку в пионерлагерь, девочку свою в больницу везите.

Больница одноэтажная, под окном трамвай ходит. Иногда автобусы мимо проезжают, на окошках знак треугольный — дети! А в окошках пионеры довольные, песни поют — «Взвейтесь кострами, синие ночи!» — еще бы, в лагерь едут. В чемоданах у всех, небось, вобла, лимонад, сушки.

А я, санитарка бедная, на койке у окошка лежу, песни пионерам подпеваю. Лечение одно — клизмы. И еще какое-то цитварное семя. Что это такое — цитвар? Не знаю до сих пор, но слово ехидное.

Нянечка противная, целый день со своей клизмой ходит, детей мучает, сколько ж можно? Десятый день лежу, через окошко бабушке плачу, клизму ненавижу, еле сдерживаюсь, чтоб нянечку не укусить, а клизму не отфутболить, и терплю, терплю.

На одиннадцатый день моей борьбы с аскаридами в палату поступила новенькая Верка. Вот у нее все как надо — под ногтями земля, башка нечесаная. Вот к ней глисты адресом не ошиблись. Я ее как увидела, сразу поняла, что пришло мое спасенье. Я — вот какая добренькая — Вер, говорю, ложись у окошка, тут слышно, как пионеры песни поют. А я уж их все наизусть выучила, так и быть, на твоей койке спать буду. А сама думаю, придет нянечка мне клизму ставить, а там Верка. И вместо меня мученье это ей достанется. Ну сами посудите — сколько можно-то?

В положенное время вплыла эта нянька с тазиком, я под одеяло, замерла, радуюсь. А она — ко мне. — Ну-ка вылезай, где там твоя попка? Ну как, как она узнала? И опять — день за днем экзекуция окаянная. А Верку через день стали к выписке готовить.

Я громко рыдала, когда поняла, что натворила. Оказывается, что в тот самый день, когда с Веркой я койками поменялась, мне-то как раз клизмы и отменили, а Верке-то как раз и назначили. И вышло, что я сама себя перехитрила, и попка моя вместо Веркиной клизмы получала.

Ну вот, подумаете вы, тоже мне историю рассказала, не стыдно, стихи ведь пишет! Нет, не стыдно. Зато я с тех пор никогда и ни с кем так не поступала, и вам не советую.

Помните — на чужом несчастье… и т. д.

Да, кстати, в лагерь-то я на вторую смену успела. Уже без аскарид.

…Там, где сосны в небо устремились…

Лето, окраина Риги, парк, озеро и теннисные корты. Я — начальник спортивного лагеря, мне двадцать, в деревянном домике деток человек сорок, от семи до пятнадцати, все в беленьких маечках, юбочках, шортиках, ракеточками машут, мячик гоняют, соревнуются. Тренер учит их азарту и спортивной злости — побеждать любой ценой.

А моя, начальника, задача следить, чтоб детки здоровы были, пудинг в столовой делить на всех поровну, на ночь им рассказы всякие рассказывать. Они меня по имени-отчеству зовут — так тренер велел, а мне не нравится. Я люблю их, они меня — мы дружим. Правда, тренер сердится, что я веду контрпропаганду — велю им все время играть вничью, не выигрывать друг у друга, потому что проигравший будет расстраиваться и плакать. А где ж тут чувство товарищества? Он кричит на меня — что ты такое несешь? Это спорт, спорт, понимаешь? Побеждает сильнейший. А я сильных и сейчас люблю меньше, чем умных и добрых. Правда, хорошо, если и то и другое в человеке есть.