Павел Коган - Гроза

Дорога шла на Тунгуду.

Старый валун у Кузнавалока
По дороге на Педане,
Облако сизое плавало
И как подбитое падало.
А по тайге на три версты,
А по птичьему траверзу
Ветер такой — отрывистый,
Запах такой — отравишься.
А валун у озера,
И голубика росная,
И созвездие Козерога
Над озером и над соснами.
И проплывет облако.
И, не меняя облика,
По кустам тайком
Дорога бежит тайгой.
Перекинь мешок назад
(Мох, мох, голубика),
Серые ее глаза
(Мох, мох, голубика).

О Ругозерском сельсовете
Что можно путного сказать?
Тут шел ледник, тут на рассвете
Природа путалась в азах.
Тут в мамонтовых долях смешан
Закат с прогорклой тишиной.
Туман, как люди, от насмешек
В леса заходит, как в шинок.
Напившись и проспясь за ризой,
Профессионально невесом,
Он вновь, как прежде, будет прыгать
В огромных радуг Колесо.

Трехлетний
вдумчивый человечек,
Обдумать миры
подошедший к окну,
На небо глядит
И думает Млечный
Большою Медведицей зачерпнуть.

…Сухое тепло торопливых пожатий,
И песня,
Старинная песня навзрыд,
И междупланетный
Вагоновожатый
Рычаг переводит
На медленный взрыв.
А миг остановится.
Медленной ниткой
Он перекрутится у лица.
Удар!
И ракета рванулась к зениту,
Чтоб маленькой звездочкой замерцать.
Грома остаются внизу,
И на Млечный,
Космической непогодой продут,
Ракету выводит сын человечий,
Как воль человечьих
Конечный продукт.
И мир,
Полушарьем известный с пеленок,
Начнет расширяться,
Свистя и крутясь,
Пока,
Расстоянием опаленный,
Водитель зажмурится,
Отворотясь.
И тронет рычаг.
И, почти задыхаясь,
Увидит, как падает, дымясь,
Игрушечным мячиком
Брошенный в хаос
Чудовищно преувеличенный мяч.
И вечность
Космическою бессонницей
У губ,
У глаз его
Сходит на нет,
И медленно
Проплывают солнца,
Чужие солнца чужих планет.
Так вот она — мера людской тревоги,
И одиночества,
И тоски.
Сквозь вечность кинутые дороги,
Сквозь время брошенные мостки.
Во имя юности нашей суровой,
Во имя планеты, которую мы
У мора отбили,
Отбили у крови,
Отбили у тупости и зимы.
Во имя войны сорок пятого года.
Во имя чекистской породы.
Во и! —
мя!
Принявших твердь и воду.
Смерть. Холод.
Бессонницу и бои.

А мальчик мужает…
Полночью давней
Гудки проплывают у самых застав.
Крылатые вслед
разлетаются ставни,
Идет за мечтой,
на дому не застав.
И может, ему,
опаляя ресницы,
Такое придет
и заглянет в мечту,
Такое придет
и такое приснится…
Что строчку на Марсе его перечтут.
А Марс заливает полнебосклона.
Идет тишина, свистя и рыча,
Водитель еще раз проверит баллоны
И медленно
пе-ре-ведет рычаг.
Стремительный сплав мечты и теорий,
Во всех телескопах земных отблистав,
Ракета выходит
На путь метеоров.
Водитель закуривает.
Он устал.

Автобус крутится два часа,
И мало ему экзотики.
И ты устал
Языком чесать,
И дамы
Сложили зонтики.
А темнота залила до шин…
И вот задумался ты:
«Скажи,
Ты д о жил
Или дож и л
До этакой простоты?»
Но, останавливая темноту,
Отузы идут,
И вот
Колхозный оркестр возле Отуз
Старинную песню ведет:
Он бубном плеснет,
Он тарелкой плеснет.
Чужой мотив.
Но вдруг
Днепровским напевом,
Рыбачьей блесной
Скрипка
Идет в игру.
И ты остановишься, поражен
Не тем, что
Жил
Шах,
Была
у шаха
пара жен,
Одна была
хороша,
Не тем, что
(то ли дело Дон!)
Жил молодой батрак,
А тем, что
(толи-тели-тон)
Песня —
другой
сестра.
Мотор стал.
Мотор стих.
Шофер тебе объяснит,
Что это колхозный оркестр.
Их
На курсах учили они.
Колхоз обдумал
И положил
По полтрудодня зараз:
Хочешь — пой,
а хочешь — пляши,
Ежели ты
горазд.
Парнишка дует в медный рожок,
Танцоры кричат:
«Ходи!»
И машет рукой седой дирижер,
Утром он —
бригадир.
Годы пройдут
И города.
Но, вспомнив поездку ту —
Острей, чем море
и Карадаг,—
Оркестр из-под Отуз.
«Да, как называется песня, бишь?»
(Критик побрит и прилизан.)
Ты подумаешь,
Помолчишь
И скажешь:
«Социализм».

Нас в Корбите угощают вином,
Лучшим на весь район.
Выпьем, подумаем чуть и вновь
Нальем себе до краев.
От заповедника Суат
На Эллеги-бурун
Мы шли (в бору кричит сова,
Ногой скользи в бору),
А ветер свистит — то мажор, то минор,
Сбоку плывет туман,
Снизу разложено домино —
Наверно, это дома.
Черт его знает, какая высь,
Зубы считают зуб,
Стой и гордись: а? Каковы?
Тучи и те внизу.
Выпей, что ли, Шато-Икем,
На облака взгляни,
Подумай только — что и кем
Сказано было о них.

Опять нам туман по плечу,
Опять разменять невозможно
На славу высоких причуд
Осенние черные пожни.
И так ли тебя сокрушат
Гудки за заставою мглистой,
Почти невесомо шуршат
В ночи обгорелые листья.
О молодость! (Сосны гудят.)
Какой ты тревогой влекома
По всем незнакомым путям,
По всем переулкам знакомым.
Но здесь начиналась любовь
И первые наши тетради,
И это обидой любой,
Любою тоской не истратишь.
Так что ж, принимай не спеша
Наследство прадедовских истин.
Почти невесомо шуршат
В ночи обгорелые листья.

Ты в этот год сложил немало
тревожных песен, но, боясь,
что их теперь не понимала
ни дружба, ни любовь твоя,
ты их творил, как композитор —
без слов, но музыки не знал.
Что мог ты сделать? Дождик в сито
нельзя собрать. Твоя ль вина,
что дождь тревог и междометий
прошел тебя насквозь? Убавь,
что, все продумав, ты заметил
тот горький привкус на губах.
И больше ничего. Но кроме
банальной фразы, что зима
и впрямь прекрасна.
Мир огромен.
Но в этот раз ты понимал.

Ромбическая лепка мускула
и бронзы — дьявол или идол,
и глаза острого и узкого
неповторимая обида.
Древней Китая или Греции,
древней искусства и эротики,
такая бешеная грация
в неповторимом повороте.

Когда, сопя и чертыхаясь,
бог тварей в мир пустил бездонный,
он сам создал себя из хаоса,
минуя божие ладони.

Но человек — созданье божие,
пустое отраженье бога —
свалил на землю и стреножил,
рукой уверенно потрогал.