Павел Коган - Гроза

Какой вольнолюбивой яростью
его бросает в стены ящика,
как никнет он, как жалко старится
при виде сторожа кормящего.
Как в нем неповторимо спаяны
густая ярость с примиренностью.
Он низведенный и охаянный,
но бог по древней одаренности.

Мы вышли. Вечер был соломенный,
ты шел уверенным прохожим,
но было что-то в жесте сломанном
на тигра пленного похожим.

Поговорим о нашем славном,
О настоящем ремесле,
Пока по заводям и плавням
Проходит время, стелет след,
Пока седеет и мужает,
На всех дорогах и полях
Листвой червленою в Можае
Старинный провожает шлях.
О Бонапартова дорога!
…Гони коней! Руби! Руби!
…От Нарвы до Кривого Рога
Трубач, отчаявшись, трубит.
Буран над диким бездорожьем,
Да волчьи звезды далеки,
Да под натянутою кожей
Стучат сухие костяки.
Да двери яростью заволгли,
Да волки, да леса, да степь,
Да сумасшедший ветер с Волги
Бураном заметет гостей.
«Гони, гони! — Расчет не выдал
Фортуна выдала сама!
Гони коней!» — Денис Давыдов,
Да сам фельдмаршал, да зима!
А партизаны гонят рысью.
И у взглянувшего назад
Вразлет раскосые по-рысьи,
С веселой искоркой глаза.
«Бурцев, ёра, забияка,
Мой товарищ дорогой,
Ради бога и арака
Приезжай ко мне домой».
Буерак да перестрелка —
Наша ль доблесть не видна?
Если сабля не согрела —
Песня выручит одна.
Ухнет филин или пушка,
Что ты, родина, сама —
То ль гусарская пирушка,
То ль метельная зима?
Обернись невестой, что ли,
Милой юностью взгляни!
Поле, поле, поле, поле!
Придорожные огни…
«А ну!» —
коней за буераки
Во мрак ведет передовой.
«Так ради бога и арака
Приезжай ко мне домой».
Поговорим о нашем честном,
Пока заносит время след,
О ремесле высоком — песни
И сабли — ясном ремесле.

Ковыль-трава, и разрыв-трава,
И злая трава — полынь.
Опять на Азорские острова
Море ведет валы.
А ты, ты падаешь наискосок,
Комнату запрудив
Смертью своей и строкой своей,
Рукой, прижатой к груди.
Так вот он, берег последний твой,
Последней строки предел.
Стой и стынь, стынь и стой
Над грудой дум и дел…

Все на свете прощается,
Кроме памяти ложной
И детского ужаса.
Нам с рожденья положено
Почти аскетическое мужество.
И на стольких «нельзя»
Наше детство сухое редело.
Этот год перезяб,
Этот год перемерз до предела.
В этот год по утрам
Нам с тобою рубля не хватало,
Чтоб девчонке купить молока,
Чтоб купить папирос.
Ты снимала с ресниц
подозрительные кристаллы,
И, когда не писалось,
Примерзало к бумаге перо.
Что же, мы пережили,
Двужильные настоящие,
Что же, мы пережили
Без паники, не торопясь.
И всего-то делов, что прибавилось
в ящике
Комья строк перемерзших моих
И записок твоих беспокойная вязь.
…………………………………………..
Мы наверное выживем,
Нам такое от роду положено,
И не стоит об этом —
Кому это, к дьяволу, нужно.
Все на свете прощается,
Кроме памяти ложной
И детского ужаса…

Только начался сенозорник,
Родился у мамы сын озорник,
Озорной, горевой, неладный,
Самый прошеный, самый негаданный.
Как его судьба ни носила,
Как его беда ни ломала,
Обломала его насилу
На четыре вершка с малым.
Что вершки ему, если тот расчет,
Что вершки ему, что ему плакать,
Если поприще его — на три поприща
Да с калужским немереным гаком,
Если тропка его не хожена,
Если яростный, непохожий он,
Если он — молодой, бровастый
(Чтой-то я в октябре захвастал).
Так живу, а живу по-разному,
По июлям рожденье праздную,
В октябре на подушку рухну,
Только сердце с размаху ухнет,
Только сердце с размаху вспомнит,
Как нерадостно, нелегко мне.
Ты недаром родилась в зазимье,
Холодком позванивает твое имя,
Словно льдинки на губах порастаяли.
Ты простая моя, — простая ли?
Как судьба его ни ломала,
Как ни мало любила милая,
Да судьба обломала мало,
А вот милая надломила.

Сенозор — вся трава повыгорит.
Она, зорька, слова все на «вы» говорит,
Все на «вы», на «вы», а не скажет «ты»,
Все слова новы, все слова пусты.
Сенозорник, разор ты мой, месяц мой.
Мне опять с больной головой домой
Понурясь брести, повторять ее имя
По ненастью, по зазимью.

Ослепительной рыжины
Ходит лисонька у ручья,
Рыжей искоркой тишины
Бродит лисонька по ночам.
Удивительна эта рыжь,
По-французски краснеет — руж,
Ржавый лист прошуршит — тишь
Можжевельник потянет — глушь
Есть в повадке ее лесной
И в окраске древних монет
Так знакомое: блеснет блесной,
И приглушенное: не мне.
Ходит лисонька у ручья,
Еле-еле звучит ручей.
Только лисонька та — ничья,
И убор ее рыжий ничей.
Если сердит тебя намек,
Ты, пожалуйста, извини —
Он обидою весь намок,
Он же еле-еле звенит.

Мне надоело басом говорить,
Мне горло натирает медью голоса.
А над Землей
Полярная звезда горит,
Как зайчик солнечный
от Северного полюса.

Вот и мы дожили,
Вот и мы получаем весточки
В изжеванных конвертах
С треугольными штемпелями,
Где сквозь запах армейской кожи,
Сквозь бестолочь
Слышно самое то,
То самое,
Как гудок за полями.
Вот и ты,
товарищ красноармеец музвзвода,
Воду пьешь по утрам из заболоченных речек.
А поля между нами,
А леса между нами и воды.
Человек ты мой,
Человек ты мой,
Дорогой ты мой человече!
А поля между нами,
А леса между нами.
(Россия!
Разметалась, раскинулась
По ложбинам, по урочищам.
Что мне звать тебя!
Разве голосом ее осилишь,
Если в ней, словно в памяти,
словно в юности:
Попадешь — не воротишься.)
А зима между нами.
(Зима ты моя,
Словно матовая,
Словно росшитая,
На большак, большая, хрома ты,
На проселочную горбата,
А снега по тебе — громада,
Сине-синие, запорошенные.)
Я и писем тебе писать не научен.
А твои читаю,
Особенно те, что для женщины.
Есть такое в них самое,
Что ни выдумать, ни намучить,
Словно что-то поверено,
Потом потеряно,
Потом обещано.
(…А вы все трагической героиней,
А снитесь девочкой-неспокойкой.
А трубач «т а ри-т а ри-т а » трубит:
«По койкам!»
А ветра сухие на Западной Украине.)
Я вот тоже любил одну сероглазницу,
Слишком взрослую,
Может быть, слишком строгую.
А уеду и вспомню такой проказницей,
Непутевой такой, такой недотрогою.
Мы пройдем через это.
Мы затопчем это, как окурки,
Мы, лобастые мальчики невиданной
революции.
В десять лет мечтатели,
В четырнадцать — поэты и урки.
В двадцать пять —
Внесенные в смертные реляции.
(Мое поколение —
это зубы сожми и работай,
Мое поколение —
это пулю прими и рухни.
Если соли не хватит —
хлеб намочи потом,
Если марли не хватит —
портянкой замотай тухлой.)
Ты же сам понимаешь, я не умею бить
в литавры,
Мы же вместе мечтали, что пыль,
Что ковыль, что криница.
Мы с тобою вместе мечтали пошляться
по Таврии
(Ну, по Крыму по-русски),
А шляемся по заграницам.
И когда мне скомандует пуля
«не торопиться»
И последний выдох
На снегу воронку выжжет
(Ты должен выжить,
Я хочу, чтобы ты выжил),
Ты прости мне тогда, что я не писал
тебе писем.
А за нами женщины наши,
И годы наши босые,
И стихи наши,
И юность,
И январские рассветы.
А леса за нами,
А поля за нами —
Россия!
И наверно, земшарная Республика Советов!
Вот не вышло письма.
Не вышло письма,
Какое там!
Но я напишу,
Повинен.
Ведь я понимаю,
Трубач «т а ри-т а ри-т а » трубит:
«По койкам!»
И ветра сухие на Западной Украине.