Давид Самойлов - Стихотворения

И воды вспять текут по талому ручью.

И птицы вспять летят… Мы из того же теста —

К начальному, назад, спешим небытию…

1968

Вот сюда везли жандармы

Тело Пушкина (О, милость

Государя!). Чтоб скорей,

Чтоб скорей соединилось

Тело Пушкина с душой

И навек угомонилось.

Здесь, совсем недалеко

От Михайловского сада.

Мёртвым быть ему легко,

Ибо жить нигде не надо.

Слава богу, что конец

Императорской приязни

И что можно без боязни

Ждать иных, грядущих дней.

Здесь, совсем недалеко

От Михайловского дома,

Знать, что время невесомо,

А земля всего родней, —

Здесь, совсем невдалеке

От заснеженной поляны,

От Тригорского и Анны,

От мгновенья Анны Керн;

Здесь — на шаг от злой судьбы

От легенд о счастье мнимом,

И от кухни, полной дымом,

И от девичьей избы.

Ах, он мыслил об ином…

И тесна казалась клетка…

Смерть! Одна ты домоседка

Со своим веретеном!

Вот сюда везли жандармы

Тело Пушкина… Ну что ж!

Пусть нам служат утешеньем

После выплывшая ложь,

Что его пленяла ширь,

Что изгнанье не томило…

Здесь опала. Здесь могила.

Святогорский монастырь.

1968

В воздухе есть напряженье

Солнечной грубой зимы.

Может быть, это — бесснежье

Остро почуяли мы.

То, что мысленно где-то.

Осуществляется в нас:

Перемещение света

И уплотнение масс.

Наши бессмертные души

Зреют не в нас, а вовне.

И, загораясь снаружи,

Перегорают во мне.

1968

В турбазе, недалеко от Тапы.

Был необычный ночной сторож.

Говорили, что ночью он пишет ноты

И в котельной играет на гобое.

Однажды мы с ним разговорились

О Глюке, о Моцарте и о Гайдне.

Сторож достал небольшой футлярчик

И показал мне гобой.

Гобой лежал, погружённый в бархат,

Разъятый на три неравные части,

Чёрный, лоснящийся и холёный,

Как вороные в серебряной сбруе.

Сторож соединил трубки,

И чёрное дерево инструмента

Отозвалось камергерскому блеску

Серебряных клапанов и регистров.

Я попросил сыграть. И сторож

Выдул с лёгкостью стеклодува

Несколько негромких пассажей…

Потом он встал в конвертную позу

заиграл легко, как маэстро,

Начало моцартовского квартета.

Но вдруг гобой задохнулся и пискнул.

И сторож небрежно сказал: «Довольно!»

Он не мог играть на гобое

Потому что нутpo у него отбито

И лёгкие обожжены войною.

Он отдышался и шкурил…

Вот почему ночной сторож

Играет по ночам в котельной,

А не в каком-нибудь скромном джазе

Где-нибудь в загородном ресторане.

Благодарите судьбу, поэты,

За то, что вам не нужно лёгких,

Чтоб дуть в мундштук гобоя и флейты,

Что вам не нужно беглости пальцев,

Чтоб не спотыкаться на фортепиано,

Что вам почти ничего не нужно, —

А всё, что нужно,

Всегда при вас.

1968

Я ехал по хóлмам Богемии,

Где хмель зеленел вдоль шоссе,

И слушал, что хмеля цветение

Моей говорило душе.

Та почва тяжёлая, красная

И хмеля зелёный дымок

Тогда говорили про разное,

Про то, что понять я не мог.

Я ехал по холмам Богемии,

Вкушая движенье и цвет,

И был я намного блаженнее

В неведенье будущих бед.

1968

Тот дивный, давний спор

Приходит мне на память…

Довольно ум тиранить!

Сто лет прошло с тех пор!

Тот спор кипел тогда,

Так молод, смел и страстен!

Он был скорей согласьем,

Но в этом ли беда?

Беда пришла потом,

Когда не стало спора,

И — спорщики — мы скоро

Покинули тот дом.

От спора мы ушли.

И стало всё бесспорно…

Но брошенные зёрна

Вдруг дерзко проросли.

Порою из-за штор

Я слышу довод ярый,

И перебор гитары,

И дивный давний спор…

1968

Подвыпившие оркестранты,

Однообразный цок подков.

А мне казалось — там пространство,

За садом баронессы Корф.

Там были пустыри, бараки,

И под кладбищенской стеной

Храпели пыльные бродяги,

Не уходившие домой.

А кладбище цвело и пело

И было островом травы.

Туда бесчувственное тело

Везли под грузный вздох трубы.

Но дальше уходили трубы

Вдоль белокаменной стены,

И марши не казались грубы,

А вдохновенны и нежны.

Над белым куполом церковным

Вдруг поднималось вороньё.

А дальше — в свете безгреховном

Пространство и небытие.

И светом странным и заветным

Меня пронизывал дотла

При звуках музыки посмертной

Осколок битого стекла.

1968

Мне снился сон жестокий

Про новую любовь.

Томительно и нежно

Звучавшие слова.

Я видел твоё платье,

И туфли, и чулки

И даже голос слышал.

Но не видал лица.

О чём меня просила?

Не помню. Повтори.

Опять с такой же силой

Со мной заговори.

И снова в сновиденье

Случайное вернись.

Не надо завершенья,

Но только повторись!

Ведь в этой жизни смутной,

Которой я живу,

Ты только сон минутный,

А после, наяву —

Не счастье, не страданье,

Не сила, не вина,

А только ожиданье

Томительного сна.

1968

Расставанье;

Век спустя после прощанья,

Ты звучишь во мне, как длинное стенанье,

Как стенанье ветра за стеной.

Расставанье,

Мне уже не нужное,

Стонешь ты, как женщина недужная,

Где-то за туманной пеленой

Пробуждаюсь.

Вместе с пробужденьем

Оборвался звук. Но странным пеньем

Я разбужен был. Так где оно?

Я однажды в детстве слышал это:

Женский вопль далеко до рассвета,

Замиравший медленно вдали.

Мне казалось — это похищенье

Женщины. Куда её влекли?

Так со мной бывает спозаранок,

Когда что-то нарушает сон.

Слышу похищенье сабинянок —

Длинный, удаляющийся стон.

1968

Вьются тучи, как знамёна,

Небо — цвета кумача.

Мчится конная колонна

Бить Емельку Пугача.

А Емелька, царь Емелька,

Страхолюдина-бандит,

Бородатый, пьяный в стельку,

В чистой горнице сидит.

Говорит: «У всех достану

Требушину из пупа.

Одного губить не стану

Православного попа.

Ну-ка, батя, сядь-ка в хате.

Кружку браги раздави.

И мои степные рати

В правый бой благослови!..»

Поп ему: «Послушай, сыне!

По степям копытный звон.

Слушай, сыне, ты отныне

На погибель обречён…»

Как поднялся царь Емеля:

«Гей вы, бражники-друзья!

Или силой оскудели,

Мои князи и графья?»

Как он гаркнул: «Где вы, князи?!»