Давид Самойлов - Стихотворения

Как музыка немая.

Она как скрипка на моём плече.

Что знает скрипка о высоком пенье?

Что я о ней? Что пламя о свече?

И сам господь — что знает о творенье?

Ведь высший дар себя не узнаёт.

А красота превыше дарований —

Она себя являет без стараний

И одарять собой не устаёт.

Она как скрипка на моём плече.

И очень сложен смысл её гармоний.

Но внятен всем. И каждого томит.

И для неё никто не посторонний.

И, отрешась от распрей и забот.

Мы слушаем в минуту просветленья

То долгое и медленное пенье

И узнаём в нём высшее значенье,

Которое себя не узнаёт.

1964

Здесь дерево качается: — Прощай! —

Там дом зовёт: — Остановись, прохожий! —

Дорога простирается: — Пластай

Меня и по дублёной коже

Моей шагай, топчи меня пятой,

Не верь домам, зовущим поселиться.

Верь дереву и мне. —

А дом: — Постой! —

Дом жёлтой дверью свищет, как синица.

А дерево опять: — Ступай, ступай,

Не оборачивайся. —

А дорога:

— Топчи пятой, подошвою строгай.

Я пыльная, но я веду до бога! —

Где пыль, там бог.

Где бог, там дух и прах.

А я живу не духом, а соблазном.

А я живу, качаясь в двух мирах,

В борении моём однообразном.

А дерево опять: — Ну, уходи,

Не медли, как любовник надоевший! —

Опять дорога мне: — Не тяготи!

Ступай отсюда, конный или пеший. —

А дом — оконной плачет он слезой.

А дерево опять ко мне с поклоном.

Стою, обвит страстями, как лозой,

Перед дорогой, деревом и домом.

1964

В деревне благодарен дому

И благодарен кровле, благодарен печке,

Особенно когда деревья гнутся долу

И ветер гасит звёзды, словно свечки.

Сверчку в деревне благодарен,

И фитилю, и керосину.

Особенно когда пурга ударит

Во всю медвежью голосину.

Соседу благодарен и соседке,

Сторожевой собаке.

Особенно когда луна сквозь ветки

Глядит во мраке.

И благодарен верному уму

И доброму письму в деревне…

Любви благодаренье и всему,

Всему — благодаренье!

1964

Здесь жил Мицкевич. Как молитва.

Звучит пленительное: Litwo,

Ojczyzno moja. Словно море

Накатывается: О, Litwo,

Ojczyzno moja.

Квадратный дворик. Монолитно,

Как шаг в забое,

Звучит звенящее: О, Litwo,

Ojczyzno moja!

И как любовь, как укоризна,

Как признак боли,

Звучит печальное: Ojczyzno,

Ojczyzno moja.

Мицкевич из того окошка

Глядел на дворик,

Поэт, он выглядел роскошно,

Но взгляд был горек.

Он слышал зарожденье ритма.

Ещё глухое,

Ещё далекое: О, Litwo,

Ojczyzno moja!

1964

Весь лес листвою переполнен.

Он весь кричит: тону! тону!

И мы уже почти не помним,

Каким он был семь дней тому.

Как забывается дурное!

А память о счастливом дне,

Как излученье роковое,

Накапливается во мне.

Накапливается, как стронций

В крови. И жжёт меня дотла —

Лицо, улыбка, листья, солнце.

О горе! Я не помню зла!

1964

Профессор Уильям Росс Эшби

Считает мозг негибкой системой.

Профессор, наверное, прав.

Ведь если бы мозг был гибкой системой,

Конечно, он давно бы прогнулся,

Он бы прогнулся, как лист жести, —

От городского гула, от скоростей,

От крика динамиков, от новостей,

От телевидения, от похорон,

От артиллерии, от прений сторон,

От угроз, от ложных учений,

Детективных историй, разоблачений,

Прогресса наук, семейных дрязг,

Отсутствия денег, актёрских масок,

Понятия о бесконечности, успеха поэзии,

Законодательства, профессии,

Нового в медицине, неразделённой любви,

Несовершенства.

Но мозг не гибок. И оттого

Стоит, как телеграфный столб,

И только гудит под страшным напором.

И всё-таки остаётся прямым.

Мне хочется верить профессору Эшби

И не хочется верить писателю Кафке.

Пожалуйста, выберите время,

Выключите радио, отоспитесь

И почувствуете в себе наличие мозга,

Этой мощной и негибкой системы.

1964

Вот я перед вами стою. Я один.

Вы ждёте какого-то слова и знанья,

А может — забавы. Мол, мы поглядим,

Здесь львиная мощь или прыть обезьянья.

А я перед вами гол как сокол.

И нет у меня ни ключа, ни отмычки.

И нету рецепта от бед и от зол.

Стою перед вами, как в анатомичке.

Учитесь на мне. Изучайте на мне

Свои неудачи, удачи, тревоги.

Ведь мы же не клоуны, но мы и не боги.

И редко случается быть на коне!

Вот я перед вами стою. Я один.

Не жду одобрения или награды.

Стою у опасного края эстрады,

У края, который непереходим.

1964

Я зарастаю памятью,

Как лесом зарастает пустошь.

И птицы-память по утрам поют,

И ветер-память по ночам гудит,

Деревья-память целый день лепечут.

И там, в пернатой памяти моей,

Все сказки начинаются с «однажды».

И в этом однократность бытия

И однократность утоленья жажды.

Но в памяти такая скрыта мощь,

Что возвращает образы и множит…

Шумит, не умолкая, память-дождь,

И память-снег летит и пасть не может.

1964

И начинает уставать вода.

И это означает близость снега.

Вода устала быть ручьями, быть дождём,

По корню подниматься, падать с неба.

Вода устала петь, устала течь,

Сиять, струиться и переливаться.

Ей хочется утратить речь, залечь

И там, где залегла, там оставаться.

Под низким небом, тяжелей свинца,

Усталая вода сияет тускло.

Она устала быть самой собой.

Но предстоит ещё утратить чувства,

Но предстоит ещё заледенеть

И уж не петь, а, как броня, звенеть.

Ну, а покуда в мире тишина.

Торчат кустов безлиственные прутья.

Распутица кончается. Распутья

Подмёрзли. Но земля ещё черна.

Вот-вот повалит первый снег.

1964

И всех, кого любил,

Я разлюбить уже не в силах!

А лёгкая любовь

Вдруг тяжелеет

И опускается на дно.

И там, на дне души, загустевает,

Как в погребе зарытое вино.

Не смей, не смей из глуби доставать

Всё то, что там скопилось и окрепло!

Пускай хранится глухо, немо, слепо,

Пускай! А если вырвется из склепа,

Я предпочёл бы не существовать,

Не быть…

1965

Там Анна пела с самого утра

И что-то шила или вышивала.

И песня, долетая со двора,

Ему невольно сердце волновала.

А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!

Как на иголках! Мог бы хоть присесть!

Но, впрочем, что-то есть в нём, что-то есть.

И молод. И не станет фарисеем».

Он думал: «И конечно, расцветёт