Давид Самойлов - Стихотворения

В доме вдруг становится пустынно,

И в уютном кресле неудобно.

И чего-то вдруг смертельно стыдно,

Угрызенью совести подобно.

И язвительная умудрённость

Вдруг становится бедна и бренна.

И завидны юность и влюблённость,

И былая святость неизменна.

Как пловец, расталкиваю ставни

И кидаюсь в ночь за ними следом,

Потому что знаю цену давним

Нашим пораженьям и победам…

Приходите, юные таланты!

Говорите нам светло и ясно!

Что вам — славы пёстрые заплаты!

Что вам — низких истин постоянство!

Сберегите нас от серой прозы,

От всего, что сбило и затёрло.

И пускай бесстрашно льются слёзы

Умиленья, зависти, восторга!

1962

Как объяснить тебе, что это, может статься,

Уж не любовь, а смерть стучится мне в окно.

И предстоит навеки рассчитаться

Со всем, что я любил, и с жизнью заодно.

Но если я умру, то с ощущеньем воли.

И все крупицы моего труда

Вдруг соберутся. Так в магнитном поле

Располагается железная руда.

И по расположенью жёлтой пыли —

Иначе как себя изображу? —

Ты устремлённость всех моих усилий

Вдруг прочитаешь, как по чертежу.

1963

Стройность чувств. Их свободные речи.

И в мазут Патриарших прудов

Опрокинут мерцающий глетчер,

Звёздный брус городских холодов.

В эту ночь окончанья сезона,

Когда лебеди странно вопят,

До сухого и нежного звона

Доведён городской листопад.

И почти одинаково ярки

Фонари, что в аллее горят,

И высокие тополи в парке,

Сохранившие жёлтый наряд.

На пустынной аллее садовой

Мне сулит этот лиственный звон

Приближение музыки новой

И конец переходных времён.

Пруд лоснится, как чёрное масло,

И как лёгкое пахнет вино.

И бессонница наша прекрасна —

Так всё молодо, так ледяно!..

1963

Давай поедем в город,

Где мы с тобой бывали.

Года, как чемоданы,

Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,

А нам храниться поздно.

Нам будет чуть печально,

Но бодро и морозно.

Уже дозрела осень

До синего налива.

Дым, облако и птица

Летят неторопливо.

Ждут снега. Листопады

Недавно отшуршали.

Огромно и просторно

В осеннем полушарье.

И всё, что было зыбко,

Растрёпано и розно,

Мороз скрепил слюною,

Как ласточкины гнёзда.

И вот ноябрь на свете,

Огромный, просветлённый,

И кажется, что город

Стоит ненаселенный, —

Так много сверху неба,

Садов и гнёзд вороньих,

Что и не замечаешь

Людей, как посторонних.

О, как я поздно понял,

Зачем я существую!

Зачем гоняет сердце

По жилам кровь живую.

И что порой напрасно

Давал страстям улечься!..

И что нельзя беречься,

И что нельзя беречься…

1963

Фотографирует себя

С девицей, с другом и соседом,

С гармоникой, с велосипедом,

За ужином и за обедом,

Себя — за праздничным столом,

Себя — по окончанье школы,

На фоне дома и стены,

Забора, бора и собора,

Себя — на фоне скакуна,

Царь-пушки, башни, колоннады,

На фоне Пушкина — себя,

На фоне грота и фонтана,

Ворот, гробницы Тамерлана,

В компании и одного —

Себя, себя. А для чего?

Он пишет, бедный человек,

Свою историю простую,

Без замысла, почти впустую

Он запечатлевает век.

А сам живёт на фоне звёзд.

На фоне снега и дождей,

На фоне слов, на фоне страхов.

На фоне снов, на фоне ахов!

Ах! — миг один, — и нет его.

Запечатлел, потом — истлел

Тот самый, что неприхотливо

Посредством линз и негатива

Познать бессмертье захотел.

А он ведь жил на фоне звёзд.

И сам был маленькой вселенной,

Божественной и совершенной!

Одно беда — был слишком прост!

И стал он капелькой дождя…

Кто научил его томиться,

К бессмертью громкому стремиться,

В бессмертье скромное входя?

1963

Внезапно в зелень вкрался красный лист,

Как будто сердце леса обнажилось,

Готовое на муку и на риск.

Внезапно в чаще вспыхнул красный куст.

Как будто бы на нём расположилось

Две тысячи полураскрытых уст.

Внезапно красным стал окрестный лес,

И облако впитало красный отсвет.

Светился праздник листьев и небес

В своём спокойном благородстве.

И это был такой большой закат,

Какого видеть мне не доводилось.

Как будто вся земля переродилась —

И я по ней шагаю наугад.

1963

Я, Шварц Бертольд, смиреннейший монах,

Презрел людей за дьявольские нравы.

Я изобрёл пылинку, порох, прах,

Ничтожный порошочек для забавы.

Смеялась надо мной исподтишка

Вся наша уважаемая братья:

«Что может выдумать он, кроме порошка!

Он порох выдумал! Нашёл занятье!»

Да, порох, прах, пылинку! Для шутих,

Для фейерверков и для рассыпных

Хвостов павлиньих. Вспыхивает — пых! —

И роем, как с небесной наковальни,

Слетают искры! О, как я люблю

Искр воркованье, света ликованье!..

Но то, что создал я для любованья,

На пагубу похитил сатана.

Да, искры полетели с наковален,

Взревели, как быки, кузнечные меха.

И оказалось, что от смеха до греха

Не шаг — полшага, два вершка, вершок.

А я — клянусь спасеньем, боже правый! —

Я изобрёл всего лишь для забавы

Сей порох, прах, ничтожный порошок!

Я, Шварц Бертольд, смиреннейший монах,

Вас спрашиваю, как мне жить на свете?

Ведь я хотел, чтоб радовались дети.

Но создал не на радость, а на страх!

И порошочек мой в тугих стволах

Обрёл вдруг сатанинское дыханье…

Я сотворил паденье крепостей,

И смерть солдат, и храмов полыханье.

Моя рука — гляди! — обожжена,

О господи, тебе, тебе во славу…

Зачем дозволил ты, чтоб сатана

Похитил порох, детскую забаву!

Неужто всё, чего в тиши ночей

Пытливо достигает наше знанье,

Есть разрушенье, а не созиданье.

Чей умысел здесь? Злобный разум чей?

1963

Дай выстрадать стихотворенье!

Дай вышагать его! Потом,

Как потрясённое растенье,

Я буду шелестеть листом.

Я только завтра буду мастер,

И только завтра я пойму,

Какое привалило счастье

Глупцу, шуту, бог весть кому, —

Большую повесть поколенья

Шептать, нащупывая звук,

Шептать, дрожа от изумленья

И слёзы слизывая с губ.

1963

Она как скрипка на моём плече.

И я её, подобно скрипачу,

К себе рукою прижимаю.

И волосы струятся по плечу,