Давид Самойлов - Стихотворения

Рано утром приходят в скверы

Одинокие злые старухи,

И скучающие рантьеры

На скамейках читают газеты.

Здесь тепло, розовато, влажно,

Город заспан, как детские щёки.

На кирпично-красных площадках

Бьют пожарные струи фонтанов,

И подстриженные газоны

Размалёваны тенью и солнцем.

В это утро по главной дорожке

Шёл весёлый и рыжий парень

В желтовато-зелёной ковбойке.

А за парнем шагала лошадь.

Эта лошадь была прекрасна,

Как бывает прекрасна лошадь —

Лошадь розовая и голубая,

Как дессу незамужней дамы,

Шея — словно рука балерины,

Уши — словно чуткие листья,

Ноздри — словно из серой замши,

И глаза азиатской рабыни.

Парень шёл и у всех газировщиц

Покупал воду с сиропом,

А его белоснежная лошадь

Наблюдала, как на стакане

Оседает озон с сиропом.

Но, наверно, ей надоело

Наблюдать за весёлым парнем,

И она отошла к газону

И, ступив копытом на клумбу,

Стала кушать цветы и листья,

Выбирая, какие получше.

— Кыш! — воскликнули все рантьеры.

— Брысь! — вскричали злые старухи. —

Что такое — шляется лошадь,

Нарушая общий порядок! —

Лошадь им ничего не сказала,

Поглядела долго и грустно

И последовала за парнем.

Вот и всё — ничего не случилось,

Просто шёл по улице парень,

Пил повсюду воду с сиропом,

А за парнем шагала лошадь…

Это странное стихотворенье

Посвящается нам с тобою.

Мы с тобой в чудеса не верим,

Оттого их у нас не бывает…

1958

О, много ли надо земли

Для дома, для поля, для луга,

Чтоб травами пела округа

И море шумело вдали?

О, много ли надо земли,

Чтоб очи продрать на рассвете

И видеть, как шумные дети

Пускают в ручьях корабли;

Чтоб в зарослях возле села

Черёмуха жарко дышала

И ветвь поцелуям мешала —

И всё ж помешать не могла?

О, много ли надо земли

Для тропки, просёлка, дороги,

Чтоб добрые псы без тревоги

Дремали в нагретой пыли?

О, много ли надо земли

Для истины, веры и права,

Чтоб засека или застава

Людей разделять не могли?

1958

Старик с мороза вносит в дом

Охапку дров продрогших.

В сенях, о кадку звякнув льдом.

Возьмёт железный ковшик;

Водой наполнит чугунок,

Подбросит в печь полешки.

И станет щёлкать огонёк

Калёные орешки.

Потом старик найдёт очки.

Подсядет ближе к свету,

Возьмёт, как любят старики,

Вчерашнюю газету.

И станет медленно читать

И разбираться в смысле

И все событья сочетать

В особенные мысли.

1959

Не белый цвет и чёрный цвет

Зимы сухой и спелой —

Тот день апрельский был одет

Одной лишь краской —

серой.

Она ложилась на снега.

На березняк сторукий.

На серой морде битюга

Лежала серой скукой.

Лишь чёрный тополь был один —

Весенний, чёрный, влажный.

И чёрный ворон, нелюдим.

Сидел на ветке, важный.

Стекали ветки как струи,

К стволу сбегали сучья,

Как будто чёрные ручьи,

Рождённые под тучей.

Подобен тополь был к тому ж

И молнии застывшей,

От серых туч до серых луж

Весь город пригвоздившей.

Им оттенялась белизна

На этом сером фоне.

И вдруг, почуяв, что весна,

Тревожно ржали кони.

И было всё на волоске,

И думало, и ждало.

И, словно жилка на виске,

Чуть слышно трепетало —

И талый снег, и серый цвет,

И той весны начало.

1959

Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.

Я любил, размышлял, воевал.

Кое-где побывал, кое-что повидал,

Иногда и счастливым бывал.

Гнев меня обошёл, миновала стрела,

А от пули — два малых следа.

И беда отлетала, как капля с крыла;

Как вода, расступалась беда.

Взял один перевал, одолею второй,

Хоть тяжёл мой заплечный мешок.

Что же там, за горой? Что же там — под горой?

От высот побелел мой висок.

Сорок лет. Где-то будет последний привал?

Где прервётся моя колея?

Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.

И не допита чаша сия.

1960

Мы оба сидим над Окою,

Мы оба глядим на зарю.

Напрасно его беспокою,

Напрасно я с ним говорю!

Я знаю, что он умирает,

И он это чувствует сам,

И память свою умеряет,

Прислушиваясь к голосам,

Присматриваясь, как к находке,

К тому, что шумит и живёт…

А девочка-дочка на лодке

Далёко-далёко плывёт.

Он смотрит умно и степенно

На мерные взмахи весла…

Но вдруг, словно сталь из мартена,

По руслу заря потекла.

Он вздрогнул… А может, не вздрогнул,

А просто на миг прервалась

И вдруг превратилась в тревогу

Меж нами возникшая связь.

Я понял, что тайная повесть,

Навеки сокрытая в нём,

Писалась за страх и за совесть,

Питалась водой и огнём.

Что всё это скрыто от близких

И редко открыто стихам…

На соснах, как на обелисках

Последний закат полыхал.

Так вот они — наши удачи,

Поэзии польза и прок!..

— А я не сторонник чудачеств,

Сказал он и спичку зажёг.

1958–1963

Когда настанет расставаться —

Тогда слетает мишура…

Алёнушка, запомни братца!

Прощай — ни пуха ни пера!

Я провожать тебя не выйду,

Чтоб не вернулась с полпути.

Алёнушка, забудь обиду

И братца старого прости.

Твоё ль высокое несчастье,

Моя ль высокая беда?..

Алёнушка, не возвращайся,

Не возвращайся никогда.

1960

Круглый двор

с кринолинами клумб.

Неожиданный клуб

страстей и гостей,

приезжающих цугом.

И откуда-то с полуиспугом —

Наташа,

она,

каблучками стуча,

выбегает, выпархивает —

к Анатолю, к Андрею —

бог знает к кому! —

на асфальт, на проезд,

под фасетные буркалы автомобилей,

вылетает, выпархивает без усилий

всеми крыльями

девятнадцати лет —

как цветок на паркет,

как букет на подмостки, —

в лоск асфальта

из барского особняка,

чуть испуганная,

словно птица на волю —

не к Андрею,

бог знает к кому -

к Анатолю!..

Дождь стучит в целлофан пистолетным свинцом…

А она, не предвидя всего,

что ей выпадет вскоре на долю,

выбегает

с уже обречённым лицом.

1960

Дождь пришёл в городские кварталы,

Мостовые блестят, как каналы,

Отражаются в них огоньки,

Светофоров цветные сигналы

И свободных такси светляки.

Тихо радуюсь. Не оттого ли,

Что любви, и надежды, и боли

Мне отведать сполна довелось,

Что уже голова побелела