Давид Самойлов - Стихотворения

— Садитесь, прочту вам роман с эпилогом.

— Валяйте! — садятся в молчании строгом.

И слушают.

Он расстаётся с невестой.

(Соседка довольна. Отрывок прелестный.)

Невеста не ждёт его. Он погибает.

И зло торжествует. (Соседка зевает.)

Сосед заявляет, что так не бывает,

Нарушены, дескать, моральные нормы

И полный разрыв содержанья и формы…

— Постойте, постойте! Но вы же просили…

— Просили! И просьба останется в силе…

Но вы же поэт! К моему удивленью,

Вы не понимаете сути явлений,

По сути — любовь завершается браком,

А свет торжествует над мраком.

Сапожник Подмёткин из полуподвала,

Положим, пропойца. Но этого мало

Для литературы. И в роли героя

Должны вы его излечить от запоя

И сделать счастливым супругом Глафиры,

Лифтёрши из сорок четвёртой квартиры.

.

На улице осень… И окна. И в каждом окошке

Жильцы и жилицы, старухи, и дети, и кошки.

Сапожник Подмёткин играет с утра на гармошке.

Глафира выносит очистки картошки.

А может, и впрямь лучше было бы в мире,

Когда бы сапожник женился на этой Глафире?

А может быть, правда — задача поэта

Упорно доказывать это:

Что любовь завершается браком,

А свет торжествует над мраком.

1948

Стоят дубы с обнажёнными сучьями,

Как молотобойцы с рукавами засученными,

Ударят кувалдой по пням-наковальням,

Откликнется роща громом повальным.

Как мехи, ветрами задышат тучи,

И мехи загудят, запоют, заревут.

И калёную молнию бросит подручный

Остывать,

Как подкову готовую,

В пруд.

1952

Стройный мост из железа ажурного,

Застеклённый осколками неба лазурного.

Попробуй вынь его

Из неба синего —

Станет голо и пусто.

Это и есть искусство.

1952

Мужицкий бунт — начало русской прозы.

Не Свифтов смех, не Вертеровы слёзы,

А заячий тулупчик Пугача,

Насильно снятый с барского плеча.

Мужик бунтует против всех основ.

Опровергая кесаря и бога.

Немая Русь, обильна и убога,

Упрямо ищет сокровенных слов.

И в русской прозе отречённый граф

С огромной силой понял суть боренья:

Что вера без любви — одно смиренье,

А при любви — отстаиванье прав…

Российский стих — гражданственность сама.

Восторг ума, сознанье пользы высшей!

И ямбов ломоносовских грома

Закованы в броню четверостиший.

Гражданский стих!.. Года бегут, бегут…

И время нас стихам и прозе учит.

И сочинителей российских мучит

Сознанье пользы и мужицкий бунт.

1952

Телеграфные столбы.

Телеграфные столбы.

В них дана без похвальбы

Простота моей судьбы!

Им шагать, и мне шагать

Через поле, через гать.

Вверх по склону. И опять

Вниз со склона.

Но не вспять.

По-солдатски ровный шаг

Через поле и овраг.

Вверх по склону — и опять

Вниз со склона. И опять

Вверх по склону — на горбы…

Телеграфные столбы.

Телеграфные столбы.

1956

Приобретают остроту,

Как набирают высоту,

Дичают, матереют,

И где-то возле сорока

Вдруг прорывается строка,

И мысль становится легка.

А слово не стареет.

И поздней славы шепоток

Немного льстив, слегка жесток,

И, словно птичий коготок,

Царапает, не раня.

Осенней солнечной строкой

Приходит зрелость и покой,

Рассудка не туманя.

И платят позднею ценой:

«Ах, у него и чуб ржаной!

Ах, он и сам совсем иной,

Чем мы предполагали!»

Спасибо тем, кто нам мешал!

И счастье тем, кто сам решал, —

Кому не помогали!

1956

Я — маленький, горло в ангине.

За окнами падает снег.

И папа поёт мне: «Как ныне

Сбирается вещий Олег…»

Я слушаю песню и плачу,

Рыданье в подушке душу,

И слёзы постыдные прячу,

И дальше, и дальше прошу.

Осеннею мухой квартира

Дремотно жужжит за стеной.

И плачу над бренностью мира

Я, маленький, глупый, больной.

1956

Отцы поднимают младенцев,

Сажают в моторный вагон,

Везут на передних сиденьях

Куда-нибудь в цирк

иль кино.

И дети солидно и важно

В трамвайное смотрят окно.

А в цирке широкие двери,

Арена, огни, галуны

И прыгают люди, как звери,

А звери, как люди, умны.

Там слон понимает по-русски,

Дворняга поёт по-людски.

И клоун без всякой закуски

Глотает чужие платки.

Обиженный кем-то ковёрный

Несёт остроумную чушь.

И вдруг капельмейстер проворный

Оркестру командует туш.

И тут верховые наяды

Слетают с седла на песок.

И золотом блещут наряды,

И купол, как небо, высок.

А детям не кажется странным

Явление этих чудес.

Они не смеются над пьяным,

Который под купол полез.

Не могут они оторваться

От этой высокой красы.

И только отцы веселятся

В серьёзные эти часы.

1956

Я наконец услышал море, —

Оно не покладая рук

Раскатывало у Бомбори

За влажным звуком влажный звук.

Шёл тихий дождь на побережье,

И, не пугая тишины,

Пел только мужественно-нежный,

Неутомимый звук волны.

Я засыпал под этот рокот,

И мне приснился сон двойной:

То слышал я орлиный клёкот,

То пенье женщины одной.

И этот клёкот, это пенье

И осторожный шум дождя

Сплелись на грани сновиденья,

То приходя, то уходя…

1956

На полустанке пел калека,

Сопровождавший поезда:

«Судьба играет человеком,

Она изменчива всегда».

Он петь привык корысти ради —

За хлеба кус и за пятак.

А тут он пел с тоской во взгляде,

Не для людей, а просто так.

А степь вокруг была огромной,

А человек был сир и мал.

И тосковал бедняк бездомный

И сам себя не понимал.

И, сам себя не понимая,

Грустил он о былых годах,

И пел он, как поёт немая

Степь в телеграфных проводах.

1956

Он видел лес,

Где распевают птахи

И где ночами ухают сычи.

И этот лес шумел, шумел в ночи.

И этот лес лежал до синя моря.

Он видел степь,

Где ястреб и орёл

Ныряют в травы.

Холм за холм и дол за дол

Свободно уходили на просторе.

И эта степь легла до синя моря.

А моря он не видел никогда…

Ему ночами снилась синяя вода,

Над нею пена белая кипела,

И словно степь дышал её простор.

И море пело, пело, пело.

Как по ночам поёт дремучий бор.

И птицы снились не степные,

не лесные —

Невиданные, новые, иные —

Не желтоглазый сыч,

Не серый беркут,

А птицы синеглазые морские,