Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Когда мой дом сломают тоже,
Как тысячи других домов,
Тебя я умоляю, Боже,
Не будь тогда ко мне суров.
Фигурной кованой оградой
Не обноси мой новый дом,
И чистотой меня не радуй,
И не сели буржуев в нем.
И неприступного вахтера
В моем парадном не сажай,
И не мети с площадок сора,
И воздуха не освежай.
Дай запахами общежитья,
Как в детстве, мне упиться всласть,
Дай на ковровое покрытье
Украдкой кучу мне накласть.
Дозволь мне бронзу исцарапать,
Сломать бесшумные замки,
Ведь я в душе обычный лапоть,
Мне эта роскошь не с руки.
Дозволь мне кошек вопли слышать,
Не трогай мата на стене,
Свободный выход дай на крышу
Всей окружающей шпане.
Короче, не мешай мне скрытно
Жилье в порядок приводить,
Чтоб собутыльников не стыдно
Туда мне было приводить.

Мне кажется, что в наше время
Бог стал неряшлив, слаб и дряхл,
И чем его плешивей темя,
Тем гуще волосы в ноздрях.
Его суставы шишковаты,
В заду бугрится геморрой,
В его ушах желтеет вата,
Пропитанная камфарой.
Он злых людей теперь боится,
Ведь им опасно возражать:
Ворвутся в райскую светлицу
И станут бить и унижать.
Я успокаиваю Бога:
“Не хнычь, не бойся, я с тобой.
Продержимся еще немного –
И в ходе лет случится сбой.
Пусть нечисть, беззаконья множа,
На всё готова посягнуть,
Но ты не вмешивайся, Боже,
Не проявляйся, – просто будь.
Ведь как бы зло ни ликовало,
Вернемся оба, ты и я,
Как то не раз уже бывало,
Обратно на круги своя.
Пропустят лишь одно биенье
Зубцы машины мировой,
И ты восстанешь из забвенья
Как Бог карающий живой.
И смерть опять пойдет с Востока
В поход по тысяче дорог
На злых, которые высоко
Дерзнули вознести свой рог.
Затопишь ты смолой и серой
Их мир, коснеющий в алчбе,
И я опять проникнусь верой –
Не нужной, в сущности, тебе”.

Везут в колясках матери детей –
По сути дела, будущих людей,
А у меня в душе какой-то зуд:
Хочу я знать, куда их привезут.
Я вижу в детях новый день страны,
И все мамаши понимать должны:
Неверный путь для детища избрав,
На детище лишишься всяких прав.
Зачем суешь ты книжку пацану?
Она ведь увлечет его ко дну,
Где бедность – образ жизни и закон,
Но сам бедняк твердит, что счастлив он.
Такое счастье хуже всяких бед:
Компьютер, телевизор и мопед,
Всё то, что украшает детский век,
Купить не может книжный человек.
Да, ты юна, но все-таки ты – мать.
Должна бы ты инстинктом понимать:
Коль не чураться книжек, как чертей,
То обездолишь собственных детей.
Малыш бубнит сердито: “Бу-бу-бу” –
Он отвергает жалкую судьбу;
Он бьется, плотью собственной томим,
И на глазах становится другим.
Мамаша, приглядись к ребенку ты –
В нем бизнесмена явные черты:
Резцы ондатры, когти как у льва
И плоская драконья голова.
Ты приглядись – и вдруг захохочи;
Защелкают незримые бичи,
И, бешено колясочку катя,
Ты прямо в бизнес привезешь дитя.

Коль в тебе деловитости подлинной нет,
Лучше было б тебе не родиться на свет.
Топоча, хохоча, пробежит молодежь –
Не собьют, так потом ты и сам упадешь.
Всё, что ты в прежней жизни пытался создать,
В новой жизни – балласт, бесполезная кладь,
А полезно, похоже, уменье одно –
На поверхность упорно всплывать, как говно.
Никого не обманет усталый твой вид –
В наши дни лишь богатый вполне деловит,
Ты же только скорее отъедешь в дурдом,
Изнуряя себя бесполезным трудом.
Телевизор смотреть тебе там разрешат –
На экране счастливцы вовсю мельтешат.
Хорошо им плясать на житейской волне,
Ибо собственной вони не чуют оне.
Провоняешь и ты средь отверженных душ,
Ведь для психов считается роскошью душ,
И себя ощутишь ты простым и земным,
И смиришься, и станешь спокойным больным.

Земля была застлана дымом
И пушки урчали вдали,
Когда мы поднялись, товарищ,
И в путь свой нелегкий пошли.
Умолкла пальба во Вьетнаме,
Но в мир не спустилась любовь,
И вскоре в далекой Анголе
Орудья залаяли вновь.
А мы всё шагали, товарищ,
Не мысля нигде отдохнуть,
И, словно две добрых собачки,
Стихами свой метили путь.
А грозный, щетинистый некто
По нашему следу бежал,
И метки обнюхивал наши,
И рыком свой гнев выражал.
Поставил щетинистый некто
На всё роковую печать,
Не смеет никто посторонний
Угодья его помечать.
Он нас посторонними сделал,
Упорно по миру гоня.
Афганские пушки умолкли,
Но всё не смолкает Чечня.
В чаду возмущения люди
Свою сокрушили тюрьму,
Но некто их всех перессорил,
Чтоб только царить самому.
И пусть замолчали орудья
В заморских каких-то местах,
Но ждет свою жертву убивец
В ракитовых русских кустах.
И пусть объявили свободу,
Но русская почва дрожит –
То грозный, щетинистый некто
По нашему следу бежит.
А мы всё шагаем, товарищ:
Пока мы проворны в ходьбе,
Не может щетинистый некто
Всю землю присвоить себе.

Как манекенщица от Гуччи,
С народом я надменен был,
И потому на всякий случай
Мне каждый встречный морду бил.
Но я воспринимал увечья
Подобно Божией росе:
Казалось мне – я знаю нечто,
Чего не знают люди все.
Народ сворачивал мне челюсть,
Давал пинки и плющил нос,
Но, как таинственную ересь,
Я это нечто всюду нес.
Народом, яростно сопящим,
Приравнивался я к врагу,
Но при раскладе подходящем
Не оставался я в долгу.
Вот так, нажив вставную челюсть
И сплюснутый остяцкий нос,
Свою таинственную ересь
До лет преклонных я пронес.
А ныне знание благое,
За кое всяк меня лупил,
Как в результате перепоя,
Я взял и полностью забыл.
Оборвалася нить сознанья
И не припомнить, что и как.
Кругом снега, трамваи, зданья,
В мозгу же – беспросветный мрак.
Изречь бы слово громовое –
Но лишь мычу я, как немой.
К чему же были все побои
И травмы все, о Боже мой?!

Тот, кто храпом своим оскверняет потемки,
Никому не желает, конечно же, зла,
Но здоровье мое превратилось в обломки
От бессонных ночей, коим нету числа.
Был недавно и я человеком добрейшим,
С храпуном не столкнувшись под крышей одной,
А теперь осознал, почему мы их режем –
Даже близких людей, не считаясь с виной.
Вот, смотрите: лежит человек одаренный,
Образованный, знающий много всего,
Но одно занимает мой мозг изнуренный:
Как бы мне половчее зарезать его.
Да, не сам выбирал он себе носоглотку,
Как нельзя, например, выбирать нам судьбу,
И лежит, и во сне улыбается кротко…
Но по мне ему лучше лежать бы в гробу.
Храп сродни обезьяньим паскудным гримасам,
Он смолкает, чтоб снова злорадно взреветь,
То журчит тенорком, то зарыкает басом,
То в нем слышатся флейты, то трубная медь.
Издевательством кажутся эти рулады.
Понял я: коль оставить в живых храпуна,
В отношенья людские проникнут досада,
Неприязнь, раздраженье, и вспыхнет война.
На войне же выказывать надо геройство;
Не случайно Басаев так всем надоел:
Он кончал Академию землеустройства,
Ну а там в общежитии кто-то храпел.
Вижу, ты меня понял, ты малый неглупый:
Коль храпун среди ночи захрюкает вдруг,
Ты тихонечко нож под подушкой нащупай
И на цыпочках двигайся тихо на звук.
И поверь, что трудна только первая проба –
Дальше легче пойдет: ведь тобою во мгле
Управляет не мелкая личная злоба,
А желание мира на этой земле.