Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Она была танцовщицей в стрип-шоу,
и он её за это уважал,
и хоть в штанах имел он небольшого,
но гирю им пудовую держал.

Корпел он в аудиторской конторе.
(Что это значит, я не знаю сам).
Она была у публики в фаворе,
частенько липли денежки к трусам.

Там, где в трусах девиц гуляют бабки,
точней, руками шарят мужики,
сгребая их в вязанки и охапки,
слюнявя их торчащие соски,

там, может быть, последние на свете
девчоночки-романтики живут,
мечтающие, чтоб на всей планете
навеки воцарился честный труд.

Когда клиент колол ей баксом клитор,
лоснясь самодовольно, как питон,
она шептала: "О, мой аудитор",
и издавала тихий сладкий стон.

Я что хочу сказать? Одним уродам
бог посылает крепкую елду,
других оделит нефтью, пароходом,
а третьим дарит... Правильно! П....

Имея богатейшество такое,
нигде и никогда не пропадёшь,
она тебя накормит и напоит,
уложит спать, даст денег сколько хошь.

Имея этот нежный и надёжный
источник света, неги и добра,
и мысли благороднейшие можно
продумывать хоть с ночи до утра:

о доблестях, о подвигах, о славе,
о честности, о мире и труде.

Вот почему на радость всей державе
пою я гимны сексу и пизде!

Два симпатичных унисекса
пошли на танцы в модный клуб,
но им хотелось секса, секса -
сплетенья рук, и ног и губ!

Крутился шар, мигали стробы,
секс-символ песню завывал,
колдун ди-джей, трясясь от злобы,
всё больше жару поддавал.

Влекомая потоком звуков,
вся публика входила в раж,
и унисекс-мальчишка Крюков
попёр тогда на абордаж.

Девчонка-унисекс Попова
сперва раздеть себя дала
и, как священная корова,
ему безропотно дала.

Тут весь народ забил в ладоши,
раздался выкрик "Шире круг!" -
и прочь от вокалиста Гоши
сбежало шесть его подруг.

Они кричали: "Крюков, Крюков,
оставь немножечко и мне!"
Тут Гоша, яростно запукав,
сообразил, что он в говне.

Метнулся он, позвал охрану,
накачанных и злых педрил,
один девчонке дал по чану,
другой мальчишку долго бил.

А Гоша, словно поп, со сцены
птючей несчастных обличал:
"Они не пидоры! Измена!" -
но про себя, козёл, молчал.

Мораль у басенки такая,
хоть пафос в ней и небольшой:
будь лучше блядь ты голубая,
чем ёбарь с пидорской душой.

А коль явился в модный клуб,
не трись с девчонкой пуп о пуп.

Поэт заслуживает жизни
такой, какой ему охота,
и если он несчастий ищет
с настойчивостью идиота,

вопит о доле горемычной
и о погибели державы,
то не пошлёт ему Фортуна
ни денег ни венца ни славы.

Когда ж поэт, румян и весел,
как в масленицу ушлый кот
трёт спину у сановных кресел
и песнь подблюдную поёт,

тогда летят ему навстречу
награды жирные куски,
и, сферой вышнею отмечен,
он чужд унынья и тоски.

Блажен поэт, коту подобный,
что ластится к земным владыкам.
Стократ блажен поэт удобный
вельможам более великим.

Пируют на Олимпе боги -
мои сановные патроны,
и я не гажу им под ноги,
я твёрдо знаю их законы:

кот безобразный шелудивый
от них подачки не получит,
но кот воспитанный красивый -
его всегда от жира пучит.

Поэт, люби дары Эраты,
Юпитера и Аполлона,
и будешь толстый и богатый,
как бог стяжательства Маммона.

Я сегодня проснулся с похмелья,
голова и подушка в крови,
я вчерашнее вспомнил веселье,
я вздохнул и сказал: се ля ви.

Ну зачем в респектабельном клубе
стал я песню похабную петь
про цыпленочка в пидорской шубе
и про то, как стал геем медведь?

Ну зачем я поддался угару
и про дружбу мужскую болтал?
С байкерами хлестал я водяру
и за сиськи их девок хватал.

Байкера усмехались угрюмо,
но своих не отдали мне сук.
С восемнадцати маленьких рюмок
я свалился, как с ветки барсук.

Но потом я поднялся обратно,
оглядел поредевший танцпол -
и внезапно мне стало понятно.
что судьбу и любовь я нашел.

Я схватил тонкокрылую деву
и на выход ее поволок,
затолкал ее в «Альфа-Ромео»
и к ответу немедля привлек.

Эти бойкие стройные ножки,
этот ротик и эта спина...
О каком-то коварном Сережке
то и дело болтала она.

А потом я включил зажиганье,
и машина рванулась из рук,
и столицы ночное сиянье
нам на головы рухнуло вдруг.

Лобовое стекло раскрошилось -
куча стекол в моей голове.
Зря девчонка со мной подружилась,
зря каталась со мной по Москве.

Я смотрел на недвижное тело,
на бедро, на трусы на руле.
Ведь чего-то дёвчонка хотела,
для чего-то жила на земле.

Эх, Таганка моя, Растаганка!
Колыма ты моя, Колыма?

До свиданья, проклятая пьянка,
здравствуй шконка, баланда, тюрьма.

Вышел я покурить с перепугу,
посмотрел на поваленный клен.
Как же мы отыскали друг друга?!
Кто сажал тебя, что за гандон 7

Вдруг, как маслом кипящим ошпарен,
подскочил я, услышав слова:

«Пива нету в багажнике, парень?
Как же дико болит голова!»

Это ангелы в небе запели,
это Бог протрубил мне сигнал!
Если б в дерево мы не влетели,
я бы счастья вовек не узнал!

Ехал я по Москве и дымился,
и ментам раздавал я бабло,
на живую подругу дивился
и твердил: «Повезло, повезло!»

Не дарили мне круче подарка,
хоть живу я теперь без колес,
хоть накрылась моя иномарка,
хоть девчонку Сережка увез.

Но затостал я Богу приятель,
полюбил купола и кресты.
И отныне, любезный читатель,
я такой же оборвыш, как ты.

Потрескивал камин, в окно луна светила,
над миром Царь-Мороз объятья распростёр.
Потягивая грог, я озирал уныло
вчерашний нумерок "Нувель обсерватёр".

Средь светских новостей я вдруг увидел фото:
обняв двух кинозвёзд, через монокль смотрел
и улыбался мне недвижный, рыжий кто-то.
Григорьев, это ты? Шельмец, букан, пострел!