Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Я усмехнулся, на паркет спустился,
щелчком стряхнул пылинку с рукава,
затем у телефона примостился
и прокрутил две цифры, "О" и "2".

...Когда ушел милиции патруль,
лупя злодея в шею и живот,
по радио пел песню "Бибигуль"
любимый мой ансамбль "Бахыт-Компот".

Откланялся последним капитан,
завёрнутый топорик унося.
И, выгнув свой кошачий гибкий стан,
красавица спросила, чуть кося:

"Его посадят?" - Я ответил: "Да", -
и стал по ножке пальцами водить.
"А ты ещё придешь? Скажи, когда?" -
И я сказал: "Зачем мне уходить?"

От власти этого ничтожества
ты, без сомнения, устала.
Не заслонят его убожества
вагоны жёлтого металла.

Пусть он богат, как царь египетский,
пусть ты купаешься в мильонах,
а всё же я, оболтус липецкий,
милей тебе, о Синдрильона!

Да, ты была когда-то Золушкой,
теперь ты вроде бы принцесса.
Рассталась птица с вольной волюшкой,
сменяв на клетку ветви леса.

Но этот крошка Цахес гадостный,
увы, не принц из доброй сказки,
и потому-то ты так радостно
на раутах мне строишь глазки.

...Вчера пришло твоё послание -
я целовал скупые строки
и всё твердил, как заклинание:
"Мучитель мой в командировке".

Я по указанному адресу
явился ровно в семь пятнадцать.
Ты возопила: "Дево, радуйся!" -
и предложила "танго сбацать".

От слова "сбацать" я поморщился,
но слову "танго" улыбнулся
и, глядя, как твой бюст топорщился,
в стихию танца окунулся...

Очнулись мы уже счастливые,
на люстре мой жилет качался.
Победой лёгкой и красивою
заморский танец увенчался.

Как два соцветья экзотических,
передо мной вздымались груди,
как два тугих плода тропических
на крепко выкованном блюде.

Царил над шеей лебединою
округлый подбородок Будды,
а дальше губы - мёд с малиною,
Венерин нос, глаза Иуды...

О женщины, о тли ничтожные,
о ненасытные микробы!
Вы сотворите невозможное,
чтоб усладить свои утробы.

Сегодня вы судьбину хаете,
продаться мня за горстку злата,
а завтра в злате утопаете,
возжаждав грязного разврата,

возжаждав низости, падения,
мол, на, откушай, благодетель!..
Увы, пусты мои радения
за нравственность и добродетель.

Но отогнал я прочь сомнения,
и в тот же миг оставил ложе,
и на прощанье - шутка гения!
за мужа дал тебе по роже.

Моя промежность подгнивала
и попка склизкою была,
пока подгузники "Омфала"
маманя мне не принесла.
Теперь я гажу без опаски
по восемь-десять раз на дню,
и радостно сверкают глазки,
и я маманю не виню
за то, что сука, блядь такая,
ебётся, водку жрёт и спит.
Нет, я её не осуждаю!
Пускай, Господь её простит!
Теперь в подгузниках "Омфала"
и сух, и весел я, как чёрт,
и мне плевать на тонны кала
и плохо сделанный аборт.
Мольба к моей ручной мушке, заменяющей мне ловчего сокола
Мой предок, викинг краснорожий,
святому Невскому служил
и между дел сдирать одежи
с новогородских баб любил,

любил с посадской молодухой
забраться в чей-нибудь амбар,
любил и псу-тевтонцу в ухо
в честном бою влепить удар.

Но соколиную охоту
он отличал средь всех забав,
и был ему Кирюшка-сокол
любее брани и любав.

Итак, у предка был Кирюшка,
он с ним Краснова зверя брал.
А у меня - ручная мушка,
ее в пивбаре я поймал.

Она садится, словно кречет,
на мой подъятый к небу перст
и взгляды сумрачные мечет
на всё съедобное окрест.

То принесет мне пива кружку,
то сыру полтора кило.
Ах, мушка, дорогая мушка,
как мне с тобою повезло!

Я б почитал себя счастливцем
и жил бы - в ус себе не дул,
когда б в пяту моих амбиций
не вгрызся чувства тарантул.

Пленен я дивною Надавой,
но ... видит око - зуб неймёт.
Она сквозь жизнь проходит павой
и на любовь мою плюёт

Да, ей плевать с высокой горки
на мой магистерский титул,
ведь я не Пушкин и не Горький,
не Михалков и не Катулл.

Злой ураган страстей раскокал
все лампы на моём пути...
Ты, моя мушка, - ловчий сокол,
лети, родимая, лети!

Лети скорей к жестокосердой,
ока сейчас варенье ест
и лобызает морду смерда...
Лети скорей в её подъезд!

Ворвись как вихрь в её квартиру,
на смерда чайник опрокинь
и по лбу моего кумира
щипцами для орехов двинь,

Чтоб кровь из рассеченной брови
текла по шее и груди!
Ты чашку маленькую крови
из этой ранки нацеди

и мне на стол, мой сокол милый,
поставь скорее эту кровь,
чтоб ею я с безумной силой
излил в стихах свою любовь.

Ты напилась, и обещала
отдаться мне чуть погодя,
и подразнила для начала,
по губкам язычком водя.

Я млел от запаха селёдки,
салатов, жареных курей.
Носились бабки и молодки
между столами во дворе.

Гуляла свадьба по посёлку,
визжала пьяная гармонь.
"Намнут, натрут братки мне холку,
ох, пропаду, как сраный конь".

Так думал я, буравя взглядом
твои тугие телеса.
Плясала ты, а парни рядом,
смеясь, дымили в небеса.

Свидетеля сгребя в сторонку,
я деликатно так опросил:
"Вот, если б я примял девчонку,
никто б меня не загасил?" -

"Бери, братан, она не наша,
к тому ж стервоза из стервоз.
Я пробовал - не вышла каша". -
"Так я рискну?" - "Говно вопрос".

И я, повеселев душою,
стал думать, хряпнув коньяку,
как, в общем, сделал хорошо я,
заехав к флотскому дружку.

Уже гармонь вопить устала,
когда ко мне ты подошла
и приглашать игриво стала
пройтись до ближнего села.

Закатное дрожало небо,
ты распустила волоса,
мы шли вдоль будущего хлеба,
и ночь сулила чудеса.

В свои душистые объятья
втянул нас прошлогодний стог.
Твоё горошковое платье
я нервно снять тебе помог.

Чтоб жопу не кололо сено,
я подостлал свое тряпьё,
и от макушки до колена
все тело вылизал твоё.

Когда же я дошёл до пятки
и на другую перешёл,
забилась ты, как в лихорадке,
заклокотала, как котёл.

И засвистели струйки пара
из всех отверстий и щелей,
и, заслонив лицо от жара,
я распластался по земле.