Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Ты думаешь, милашка барин,
всю жизнь служил я в кучерах?
И я был молод и шикарен,
сгорал в разврате и пирах.

Отец мой юркий был купчина,
на Волге денег-ста намыл.
А я их пропивал бесчинно,
цыганкам тысячи носил.

Ношу, ношу, а толку нету,
скачу под их цыганский вой,
схвачу за жопу ту и эту,
а под конец валюсь хмельной.

Ромалы крепко охраняли
подштанники своих бабёх,
однако деньги принимали.
А я от пьянства чуть не сдох.

Однажды, пьяный, спозаранку
проснулся где-то я в шатре
и вижу девочку-цыганку,
усевшуюся на ковре.

Смотрю, цыганка глаз не сводит
с моих распахнутых штанов,
а там как змей главою водит
Маркел Маркелыч Ебунов.

А я прищурился, недвижим,
и на цыганку всё смотрю.
Ага, уже мы губки лижем...
Я - хвать за грудь! - и говорю:

- Не бойся, милое созданье,
тебе не сделаю вреда! -
Цыганка заслонилась дланью
и вся зарделась от стыда.

- Как звать тебя, цыганка? - Стеша.
- Сколь лет тебе? - Пятнадцать лет.
- Так дай тебя я распотешу!
- Не надо, барин! Барин, нет!

- Погладь, погладь, цыганка, змея!
Вот тыща - хочешь? Дам ещё! -
Ах, как со Стешенькой моею
мы целовались горячо!

Ах, как со всей-то пьяной дури
цыганке сладко въехал я!
Всё о проказнике Амуре
узнала Стешенька моя".

На этом месте Севастьяшка
замолк и всхлипнул: "Не могу".
Потом вздохнул бедняга тяжко
и молвил: "Барин, дай деньгу -

сведу тебя с моею Стешкой!" -
"Так ты, шельмец, украл её?
Ну так веди скорей, не мешкай!
Люблю татарить цыганьё!"

За деньги с барами ласкаться
привыкла Стешенька моя.
Уже ей было не пятнадцать,
так что за разница, друзья?!

Пусть косы инеем прибиты,
пусть зубы выпали давно,
но мы, буржуи и бандиты,
цыганок любим всё равно.

Ты помнишь, Цинтия, как море закипало,
угрюмо ластясь к жёлтому песку,
облизывая каменные фаллы
прибрежных скал, сбежавшихся к мыску?

Не так ли ты в моё впивалась тело
когтями хищными и крепким жадным ртом?
А я кусал тебя остервенело
и мял руно под смуглым животом.

Тот день был апогеем нашей страсти.
Твоих волос тяжёлую копну
пытался ветер разодрать на части
и унести в небес голубизну.

Нам, близостью взаимной распалённым,
заледенить сердца пытался он,
но согревал нас взором благосклонным
отец всего живого, Ра-Аммон.

Сорвав с тебя остатки одеянья,
я на песке твой торс дрожащий распростёр,
и наши руки, губы, кровь, дыханье
слились в один бушующий костёр.

Нас Купидон стрелой безжалостной своею
к морскому берегу коварно пригвоздил,
и извивались мы - два раненные змея -
и ходуном под нами диск земной ходил.

Сжимаясь в корчах, вся Вселенная кричала,
и крик её меня на атомы дробил...
О Цинтия, как я тебя любил!

...Ты помнишь, Цинтия, как море закипало?..
Ты помнишь, Цинтия, как море закипало?..

Я вышел из сыскного отделенья
в отставку, и теперь, на склоне лет,
мне вспомнилось прежуткое творенье,
которое прозвали "Целкоед".

Теперь, вдали от шума городского,
от суеты служебной и мирской,
то утро предо мной всплывает снова
и наше Управленье на Морской.

Обмёрзнувшее юное созданье
два стражника ввели в мой кабинет
в расхристанном и бледном состоянье.
Кокотка? По одежде вроде нет.

Скорее благородная девица,
попавшая в нежданный переплёт.
Кому над нею вздумалось глумиться?
Синяк под глазом и в крови живот.

Городовым я выдал по полтине,
а барышню в больницу увезли.
Стал крепко думать я о той скотине,
о том, куда с прогрессом мы дошли.

Ведь в Питере уже не первый случай,
когда так зверски пользуют девиц.
Потом решил, что, сколь муде не мучай,
в мошне не сыщешь больше двух яиц.

Что мне известно? Что преступник мелок,
что росту он полутора вершков,
что усыпляет он наивных целок
при помощи каких-то порошков

и что в момент, пардон, совокупленья,
чуть обмакнувши в устьице елду,
вгрызается туда в одно мгновенье
и превращает целочку в пизду.

Естественно, что кой-какие части -
срамные губы и куски лядвей -
попутно исчезают в мерзкой пасти,
и жертва часто гибнет от кровей.

Уже погрыз он восьмерых мещанок
и благородных девиц штук пяток.
Ярится граф Шувалов, мой начальник.
Схожу-ка я, пожалуй, на каток.

Каток - такое дьявольское место,
невинность там легко разгорячить.
Туда звала меня моя невеста.
Ох, любит девка ножками сучить!

Не нарвалась бы на того мерзавца!
Подаст ей лимонаду с порошком
и станет в полумёртвую вгрызаться,
накрыв бедняжке голову мешком.

Ох, заходилось сыщицкое сердце!
Скребутся кошки изнутри груди.
В "Олимпию", едва успев одеться,
бегу. А вон Дуняша впереди.

Невестушка! Но кто там с нею рядом?
Тщедушный хлюст в кашмировом пальто.
Сейчас, сейчас расправлюсь с мелким гадом,
вмиг превращу злодея в решето.

С разбегу как заехал локтем в шею -
вопит и верещит как заяц он!
Ударил по лицу - и цепенею...
Так это ж граф Шувалов, мой патрон!

А рядом с ним - нет, вовсе не Дуняша,
премерзкая карга из старых дев.
"Роман Петрович, как семейство ваше?" -
проквакал я, вконец оторопев.

Недолгою у нас была беседа.
Из Управленья мне пришлось уйти.
Но по моим подсказкам Целкоеда
коллегам вскоре удалось найти.

Им оказался немец-лекаришка,
лечил бесплодье у замужних дам,
да надоели перезрелки, вишь-ка,
решил пройтись по свеженьким рядам.

Я видел это испаренье ада,
когда его погнали на этап.
Таких, конечно, жечь и вешать надо,
чтоб Божий страх в душонках не ослаб.

В день свадьбы благодетель граф Шувалов
в сыскную службу вновь меня вернул,
и с новым ражем я в дела нырнул,
и дослужился, вишь, до генералов.

Пишу сие, чтобы потомки знали,
какие страсти в Питере бывали.

На двадцать пятом лете жизни
один блондинчик-симпатяга
свисал, мусоля сигарету,
с балкона ресторана "Прага".

Внезапно пол под ним качнулся
и задрожала балюстрада,
и он услышал гулкий шёпот:
"Ты царь Шумера и Аккада".