Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

четырехглавые питоны
и змееногие вараны,
и саблезубые акулы,
и дикобразо-игуаны, -

когда хватать на всю ораву
говна с бомжами перестало
и нас, подземных Ланселотов,
в Москве гораздо меньше стало,

я все еще горел желаньем
найти и шлепнуть крокодила,
чье двухметровое хлебало
Петрухе бошку откусило.

Таких гигантов не видали
ни в Голубом, ни в Белом Ниле.
Петруху, моего партнера,
без головы мы хоронили.

Но на прощанье крокодилу
всадил я в левый глаз дробину
и, когда в воду уходил он,
хвост отрубил наполовину.

Я десять лет искал тварюгу
по всем подземным сточным водам,
лупя огнем из огнемета
по расплодившимся уродам.

Мне иногда напасть случалось
на брачных игрищ их поляны,
где без конца совокуплялись
акулы, змеи, игуаны,

и взрывы мощные гремели,
и огнемет работал люто.
Но одноглазого гиганта
не мог найти я почему-то.

Однажды, разгромив поляну,
через жаркое я пробрался
и в старом бункере чекистском,
пройдя сквозь трубы, оказался.

И мой прожектор обозначил
скопленье бледных мелких тушек:
и игуан, и крокодилов,
и прочих гаденьких зверушек.

Но вдруг совсем других уродцев
под Сталина цементным бюстом
увидел я: одних с пипиской,
других с наметившимся бюстом.

То человеческие дети
с глазами белыми, как сахар,
сидели, кушая какашки,
и дергали друг друга за хер.

И из огромного колодца
вдруг крокодил гигантский вылез,
и правый глаз сиял, как солнце,
а в левом был бугристый вырез.

Держал он в пасти осторожно
два человечьих эмбриона,
и про детишек белоглазых
я с ужасом всю правду понял:

их в унитаз спускают люди,
как крокодильчиков и змеек,
а гады их растят в какашках,
в глубинах мрачных подземелий.

Тепло, что от говна исходит,
в процессе медленном распада,
питает жизнью эмбрионы,
и те растут себе, как надо.

Весь этот детский сад звериный
мой враг давнишний охраняет,
и он для всех для них, как мама,
хоть он бесхвостый и воняет.

А человеческие самки
спускают крошек в унитазы,
и в старом бункере чекистском
растит их ящер одноглазый.

Перед рептилией присел я,
броней железной громыхая,
и, огнемет сложив на землю,
сказал: «Вот, брат, фигня какая.

Все эти годы под землею
я за тобою, брат, гонялся,
тебя за кровника считая,
а ты мне братом оказался.

Но что мне делать с давней раной,
с моим напарником Петрухой?..
А-ну, стоять, Кокоша сраный!» -
И нож ему вонзил я в брюхо.

И вылетели эмбрионы
из пасти твари, и упали.
Я положил их в чан говенный,
где их братишки дозревали,

и из толпы детей-мутантов
набрал девчонок повзрослее,
и, отогнув железный гульфик,
уестествил их, не жалея.

Пусть девочки плодят потомство
жестокое, как их родитель,
пусть будет только гуманоид
в подземных битвах победитель.

Автором культовых книг стать я задумал, ребята,
денег больших я хочу и чтоб любил молодняк.
Хоть почитают меня как мудреца и поэта,
мастера острых словес -- только все это туфта.
Пусть я вставляю в стихи слово "елда", и "какашка",
только уж слишком силен в виршах моих позитив,
пусть самый лютый урод самую нежную деву
топчет в стихах у меня -- жизни я гимны пою.
Нынче ж в искусстве нельзя симпатизировать жизни,
и дифирамбы нельзя петь красоте и любви.
Жил, например, мрачный кекс в Питере, Бродский Иосиф,
книжный был червь, стихоплет, а вот людей не любил.
Если в стихах он писал изредка где про соитье --
честно скажу, что блевать тянет от этих стихов,
о поцелуях же он не упомянет ни разу
в злобных твореньях своих -- полный задрот, уебант.
За совокупность заслуг, как то: любовь к мертвечине,
также за то, что писал метром лесбийки Сафо,
также за то, что пожил год в деревенской избушке
(в ссылке, как Ленин, томясь), стали его прославлять.
Каждый второй рифмоплет нынче под Бродского косит,
в лапы мечтая попасть за тунеядство к ментам,
только теперь за стихи вы не получите премий
от иноземных спецслужб, да и ментам не до вас.
Умный пацан в наши дни стать норовит прозаистом
и, чтоб достичь тиражей, триллеры должен писать.
Кто не горазд настрочить даже убогонький триллер,
должен стремиться в большой литературный процесс.
Да, говорит он, старье весь этот экшн с сюжетом,
все устарело давно, все обосрал Лев Толстой.
Правильно ты говоришь, юноша пылкий и нервный,
техника -- это потом, главное -- главный герой.
Главный герой у тебя должен быть полным уебком,
дауном с длинной елдой, чтоб сам сосать ее мог
или пихать себе в зад, чем вызывать восхищенье
у педофилки-маман и у уебков-дружков.
Если ж герой у тебя не паралитик, не даун,
не двухголовый мутант -- с виду, как мы, человек --
должен он кушать свой кал, ногти бомжей в жопу пьяных,
в моргах ебать мертвецов или сосать им глаза.
Спросите вы, а сюжет? На хуй, скажу я, сюжеты,
болше героев таких, и монологов о том,
как охуенно говно в дизентерийном бараке
полною горстью хлебать вместе с дежурной сестрой.
Пусть им в окошко луна светит, даря серебристость
чану с пахучим говном, пусть их сближает она.
"Сука!" -- промолвит герой. -- "Мразь", -- героиня ответит.
Умный читатель поймет: порево будет сейчас.
И, хоть уже немодна тема наркотов и драгсов,
пусть медсестра, хохоча, в жилу на члене введет
восемь прозрачных кубов для вдохновенья герою,
чтобы герой медсестру в ебле как грелку порвал.
Так-то вот должен писать нынешний культовый автор,
в литературе большой нынче без гноя нельзя.
Если же смелости нет, то, брат, пиши детективы,
"фэнтези", сказки... но там, все-таки, нужен сюжет.
Ладно, еще подскажу я тебе классную феню,
как, не владея пером, культовым автором стать.
Можешь писать без говна, ебли и слизи абортной,
даунов с длинной елдой можешь не изображать.
Длинно и нудно тяни скучное повествованье
про серо-бурых людей и про томленье души,
но напиши, что они, эти бараны -- японцы,
и за японца себя тоже стремись выдавать.
Если себя назовешь, скажем, Маруки Хераки,
к полке с романом твоим люди быстрей побегут:
так, если русскую блядь всю набелить, взбить прическу
и нарядить в кимоно -- хуй, сто процентов, встает.
А напоследок скажу: падаль вы все, некрофилы,
если стремитесь понять тухлую эту хуйню,
в гнойные ваши мозги тыкать пером я не буду,
буду фанатам своим гимны о жизни писать.